– А как же Нӧргӧвӧек?
– Да он давно уже только носом ӧссеанин, – засмеялся Лукас. – Может, он и твердит, что у него резиденция на Ӧссе, но, скорее всего, это выдумал его консультант по связям с общественностью. На Ӧссе он совсем не знаменит. Пока всё в руках святош, конечно, никто не позволит какому-то лыжнику обрести влияние – а если у Нӧргӧвӧека есть хоть капля здравого смысла, он туда не сунется, пока не получит прямое приглашение какого-нибудь высокопоставленного священника.
Он покачал головой.
– Куда там, Нӧргӧвӧек в душе землянин. Ему отлично удалось продать остальным землянам немного скандальной инопланетной экзотики, причем за несусветные деньги.
– Какой ты язвительный!
– Вовсе нет. Я восхищаюсь, – со смехом заверил ее Лукас и встал.
В его глазах все еще было ликующее выражение – счастье без меры, искрящийся взрыв всех оттенков серого.
– Ну что, Пинки? Прокатимся еще раз, пока твои девочки не вернулись с обеда?
* * *
Они прокатились вновь, и еще, и в четвертый раз. Потом Пинки нужно было вернуться к своей команде. Лукас сбросил лыжи, удобно устроился на деревянном полу прогретой солнцем смотровой площадки и смотрел на девочек, несущихся по склону. Он вспоминал без горечи. Не жалел, что Пинки затащила его сюда – и не потому, что это подходящее место, чтобы спрятаться на пару часов от вероятного любопытства ӧссеан. Когда-то он действительно любил лыжи, и они до сих пор приносили ему радость.
Он зевнул и потянулся. Это была усталость совсем иного рода, не та, к которой он привык; усталость гораздо слаще той тупой боли в глазах, которая сопровождает человека, встающего в половине третьего ночи из-за письменного стола, на котором нисколько не уменьшилась пачка бумаг. Ветер в ушах и рассыпающиеся искры по краям лыж отлично разгружают голову: восстанавливаются извилины мозга, стертые дискомфортом сложных мыслительных конструкций. «Могло быть и хуже, и скоро будет», – подумал Лукас.
Он вспомнил о Софии. О Стэффорде. О Трэвисе. О Фионе Фергюссон. Обо всех людях, которых должен предупредить. Которых бы успел предупредить в оставшиеся несколько часов. И которых предупреждать не собирался.
Он закрыл глаза и наслаждался затишьем.
Перед бурей.
Глава семнадцатая
Время тайны
Непривычная интимность совместного вечера: они приняли вместе ванну, вместе поели, вместе провели часок в постели, а затем вместе выпили чай под одеялом. После этого Лукас оделся на выход, надел очередную роскошную герданскую рубашку, взял с полки стопку книг и погрузился в их мир, где был совершенно один. Пинки было неловко надевать трико, ведь она была на свидании; потому она так и сидела и сжималась от дискомфорта в дешевом халатике из полиэстера, обшитом множеством рюшечек, который выглядел сексуально на манекене и который она купила только ради Лукаса. Вдруг времени оказалось слишком много – времени в совершенно непривычной форме, времени помимо постоянной беготни, времени, когда было нечем заняться. Пинки привыкла проводить свои одинокие вечера перед Медианетом, но Лукас его вообще не включал. У нее также было хобби – разнообразное рукоделие, но ей не пришло в голову взять материалы с собой. Лукас сел за рабочий стол и начал разбирать бумаги. Пинки заглянула ему через плечо, но он даже не поднял голову. Всюду ӧссенские знаки. Она еще некоторое время наблюдала, как он листает толстую мицелиальную книгу.
«Может быть, тут где-то есть словарь, – подумала Пинки. – Он точно должен тут быть. Если я буду здесь одна со вторника, – наверное, могу его позаимствовать и попробовать разобраться».
Она все еще не просмотрела перевод, который дала ей ӧссеанка. Теперь, когда было понятно, что письмо она Лукасу не отдаст, не было смысла заниматься этим вопросом. Ей и так уже казалось, что все ее любопытство утрачено после стольких лет смущения и вины. И все-таки: если бы у нее был такой шанс…
Лукас резко поднял глаза и улыбнулся ей. На вращающемся стуле он отъехал от стола, взял ее за талию и посадил к себе на колени.
– Ты не знаешь чем заняться, Пинкертинка? – произнес он. – В кровати мы уже были. Книг у тебя нет. От моих закорючек тебя тошнит. Ты хочешь поболтать!
Пинки рассмеялась. Она наклонилась над столом и легко провела пальцами по странице открытой книги. Мицелиальная бумага казалась плотной, чуть ли не жестяной… неожиданно крепкой, учитывая, каким тонким был лист. На ощупь она была такой же гладкой, как бумага письма. «Нельзя упускать этот шанс, – крутилось у нее в голове. – Я должна выпытать у Лукаса хоть какую-то информацию, хотя бы намек на какую-то закономерность – хотя бы нитку, если не подсказку!»
– Ты мог бы учить меня корабельному ӧссеину, – будто невзначай бросила она.
«Сейчас он со снисходительной улыбкой напишет какой-нибудь знак как образец. „Бедная Пинки, твоего ума на такое не хватит, но, пожалуйста, смотри, если хочешь тихо восхищаться, на что способен я!“ Он напишет какой-нибудь знак, что-нибудь забавное – например, как меня зовут.
Или же: „Эта девушка – студентка. Ее зовут Анна“».
Вдруг в ее памяти возникла страница из ӧссенского учебника – загадка без решения, совершенно неперевариваемый кусок непривычной, неземной чуждости, который когда-то душил ее несколько дней подряд, – и вдруг соблазн стал так велик, что Пинки просто не выдержала. Она собрала все свои запасы фривольного кокетства.
– Ну, Лукас, например… – она щелкнула пальцами. – Как сказать по-ӧссенски «жидкий металл во тьме»?
Улыбка исчезла с его лица. Лукас повернулся к ней и резко схватил за плечи.
– Где ты это услышала?! – вскрикнул он.
В его глазах мелькнуло отражение такого ужаса, что Пинки совершенно окаменела.
Затем затряслась.
– Я…
– Кто-то сказал это тебе?!
Пинки в ужасе прижала ладонь к губам. Боже, она совсем не ожидала, что какая-то фраза из урока номер двадцать четыре может вывести Лукаса из себя!
– Совсем нет, – торопливо заверила она. – Наверное… наверное, я где-то это прочитала, и просто случайно запомнилось… даже не знаю…
Она осознала, что заикается, и решила исправиться.
– Красивое выражение, да? Просто оно мне понравилось. Это вообще ни с чем не связано, правда. Это было давным-давно.
Лукас отпустил ее.
– Ну и память у тебя, – иронично проронил он.
Затем откинулся со вздохом и уставился в пустоту над ее головой.
– Я бы сказал: «Почему ты не спросила тогда, раз это было давным-давно?» – но повторяться было бы неловко.
Пинки нервно теребила рюшечки своего халата. «Черт возьми, раз уж ты хотела молчать, значит… нужно молчать! – ругала она саму себя. – Ты серьезно думала, что сможешь ходить по краю этой ямы с бравурным лицемерием и Лукас ничего не заметит?!
