– Я рад, что это произвело на тебя впечатление, – выдавливает из себя Лукас, стараясь не впадать в полное отчаяние.
Каникулы. Жарко и душно; воздух в комнатке затхлый и совершенно неподвижный. В ней нет кондиционера. Нет окон. Нет мебели. Камень и металл.
– Я бы попросил твой нетлог, Лукас.
Лукас без слов стягивает браслет. Вероятность, что отец забудет отключить ему доступ в Сеть, с ее множеством игр и фильмов, он оценивал примерно на половину процента, так что даже не разочарован.
На самом деле никаких чувств у него нет. Никаких мыслей. Только жуткий страх.
Пока светло, он осматривается и отмечает в памяти, что где лежит: бутылки с водой и ӧссенским чаем справа, ведро слева. Очень просто. Видеть ремни дрӱэина на щиколотках необязательно – они уже затвердели от жары как кусок высушенного дерева, и нет угрозы перестать их чувствовать. Оковы соединены длинным канатом, протянутым сверху по кругу. Ноги могут быть в полуметре над полом. Или он может стоять на одной. Или же на всем этом повеситься.
– Я оставляю тебе старый телефон со своим номером на случай, если произойдет критическая ситуация, – добавляет отец. – Но помни: если ты воспользуешься им без целесообразной причины, тебе придется выбирать из двух оставшихся вариантов. Вопросы?
«Погаси уже свет! Уходи! Не смотри на меня, когда я здесь как свинья на крюке мясника!» – кричат в голове Лукаса отчаяние и стыд.
– Нет.
– Ты не передумал?
– Нет.
Сумрак. Еще темнее, когда закрылась дверь. И наконец абсолютная тьма, когда гаснет и свет в коридоре. Звук отдаляющихся шагов. «Я мог бы воспользоваться моментом и писать хорроры, – думает Лукас. – Что-то вроде Эдгара Аллана По; но моя литературная карьера, скорее всего, провалится от отсутствия великих идеалов и недостатка крыс.
И вообще, зачем описывать простую действительность?»
Глаза привыкают к темноте, но нет ни единого отблеска света. Лукас касается ступнями каменной стены. Он беспомощен, как черепаха, перевернутая на панцирь. В голове шумит кровь, а спина влажнеет от пота. Медленно, со скрипом он пропускает в свой разум эту страшную мысль. Это то же самое чувство, как когда человек стоит на ступеньках у ледяного бассейна.
Неделя?!.
Неделю – здесь, в темноте, связанный, голодный, один?!.
Но на такой ужасающий океан времени его фантазии не хватает.
Он судорожно сжимает в ладони телефон и борется с желанием позвонить сейчас же. Просить. Сказать отцу, что передумал. Что угодно! Изо всех сил он старается взять себя в руки, но страх на вкус как опилки с клеем – удушающий комок, после которого в горле все пересыхает. Лукас упрямо сглатывает и размышляет, как долго он сможет выдержать… и каковы второй и третий варианты… и вообще, сколько он будет перекатывать их оба в голове без надежды на однозначное решение. «Вот увидишь, Лукас, через пару часов ты размякнешь, как масло, – думает он с плотоядной язвительностью, которая обычно ему помогает. – Ты будешь вымаливать, чтобы он тебя отпустил. Лыжи к черту. Каникулы к черту. Самоуважение тоже. А пока не решишься, будешь тут корчиться, смотреть на несчастную зеленую кнопку на допотопном телефоне и раздумывать, нажать ли ее».
Лукас ненавидит мучительную нерешительность. И потому тут же решает: «Я хотел этого – пусть так и будет!»
Один взмах руки – и вот он слышит лишь свист во тьме и глухой металлический звук, когда телефон сталкивается с противоположной стеной. Разбитый – наверняка. Непригодный к использованию – совершенно точно. Для Лукаса точно, ведь ему теперь до него никоим образом не добраться.
Какое-то время он не верил, что действительно это сделал. Затем в нем разлилось блаженное облегчение человека, за которым только что догорел мост. А прямо за ним вновь ужас. У него больше нет выбора. Ему ничто не поможет. Он перерезал спасательную веревку.
Тем временем отец живет с уверенностью, что у Лукаса есть телефон. Он не придет посмотреть. Вообще. Никогда.
До Лукаса медленно начинает доходить, на какой ад он себя обрек. Он лежит в ледяном параличе и уже чувствует намеки – легкие, будто пробует первые соленые капли моря, которое должен будет выпить до дна. Он будет пить, пока не захлебнется: оглушающую тишину, ослепляющую тьму. Крайний недостаток внешних стимулов. Ничего, за что могло бы зацепиться сознание. Боже, у него ведь даже нет часов! Из тишины и темноты наступает все отчетливее единственная реальная вещь – дискомфорт. Он так здорово все продумал, что не может встать, ходить, сидеть и даже толком уснуть. Уже сейчас ноги немного болят от неестественного положения. Через пару часов это станет невыносимым. Кроме того, придет чувство голода.
Уже завтра он будет на дне, физически и психически. Он будет кричать до хрипа, терять сознание и рыдать. А через семь дней…
Через семь дней сойдет с ума.
Лукас медленно вдохнул и открыл глаза. На самом краю его сознания что-то шевелилось – вспышка цветов вне поля зрения, от которой то тут, то там что-то оторвется и вольется внутрь: тут свет, тут какая-то фигура. Его охватил соблазн открыть двери, покинуть воображаемый прочный дом здравого смысла и скользнуть в это бесформенное сияющее великолепие, как рука проскальзывает в герданский шелк: погрузиться в воспоминания и исчезнуть в них как в зыбучих песках, лучше навсегда. Его губы невольно растягивались в улыбке.
Нельзя сказать, что воспоминания о той неделе в отцовской темнице были плохими… и хотя к ним поначалу так сильно примешивался страх. Наоборот, страх был даже необходим для контраста. Лукас, конечно, знал, что в свои восемнадцать лет провел семь дней на грани полного физического упадка, что могло привести к различным странным психическим состояниям. Уже потом он все себе красиво рационализировал, а лишнее тщательно спрятал в глубинах сознания. Также он извлек из этого уроки и запомнил несколько вполне определенных жизненных мудростей. Во-первых, галлюцинации могут казаться весьма реальными, если в распоряжении человека нет исходной системы чувств; во-вторых, даже если эта система есть, она весьма ненадежна, потому что чувства способны обмануть человека настолько, что он может смотреть с открытыми глазами вокруг и не понимать, окружает его свет или темнота; в-третьих, такие прекрасные абстрактные понятия, как «сознание», «космос» и «бесконечность», вполне, конечно, хороши, но в момент, когда реально приближаешься к их настоящему значению, они перестают иметь смысл. И, наконец, четвертое – Бога зовут не Аккӱтликс, и у него точно нет четырех ног.
Первый час Лукас практически отсчитывает по минутам. Второй уже растворяется в неопределенности. И он проваливается в безбрежную пустоту, в которой нет критериев места и времени. Вдруг ему кажется, что время идет в обратную сторону… а потом даже – что совсем теряет направление. Носится по кругу. Границы мира отступают. Это пугает. В это трудно поверить.
