– Отличная идея. Скажем, что едем в гости к Полу Лангеру. У него там вилла.
– К тому плазмолыжнику?
– Ага.
Ранганатан бросил на него последний взгляд, в котором смешались отчаяние и коварство, и направился к креслу пилота.
– Джеймс?.. Кем вы окрестили меня? – крикнул ему вслед Лукас. – Тоже Боров?
Ранганатан замялся на мгновение. Затем рассмеялся.
– Ну уж нет! Вам такое вообще не подходит – Саруман, кстати, тоже! Вы сланцевый змей, – бросил он через плечо и исчез за алой шторой.
Лукас усмехнулся про себя. Это отлично подходило к позднему ночному состоянию мысли, в котором он сейчас пребывал. В его памяти четко хранились последствия той недели в отцовской темнице – а из них конкретно то, как он страшно напился с Полом Лангером и обсуждал с ним вопрос тотемных животных.
– Сланцево-серый змей, еще и с вороньими перьями? Вы правы, Ранганатан, – сказал он тихо. – Это именно я.
* * *
Свет. Одна лишь лампочка, но Лукас все же вяло закрывает ослепшие глаза. Ему кажется, что его сознание и чувства – это стальной агрегат, сотни зубчатых колес, которые укатились во тьму… а теперь медленно встают обратно на свои места. Он все еще не может их досчитаться.
Где это? И куда делись все Голоса и Звезды?
Шаги отца.
– Лукас? Ты меня слышишь? Можешь меня видеть?
Самое странное: отец вдруг падает на колени и берет его за плечи. Неуклюже сжимает его в объятиях. Ему не очень удается: у отца для таких нежностей слишком костлявое тело, слишком жилистые руки. Но Лукас не в состоянии сопротивляться.
Он не в состоянии даже пошевелиться.
Отец отнимает руки Лукаса от его лица. В его глазах он в конце концов обнаруживает достаточно сознания и жизни, так что перестает его трясти.
– Мальчик-мальчик… ты невероятно упрямый, – говорит он со вздохом.
Лукас не может ворочать языком, что, вероятно, и к счастью.
То, что отец говорит о его невероятном упрямстве, кажется ему глупостью.
На лице Лукаса нет выражения. Вместо лица – деревянная маска. Опухшие губы не закрываются. Торчат из этой маски как лопнувший стручок.
– Хочешь пить?
Взгляд отца на бутылки у стены.
– Что же ты так мало пил?
Он тянется за бутылкой и подает ее. Открывает. Наклоняет. Лукас прикрывает глаза от наслаждения. Вода теплая и противная, но сейчас, чувствуя ее во рту, он почти теряет сознание от блаженства. Он поперхнулся. Забирает у отца воду и жадно льет ее в себя. Он так долго отказывал себе в этом. Так долго лежал, сжав руку именно на этой бутылке, с прилипшим к нёбу языком, и говорил себе – не сейчас… не сейчас… еще чуть-чуть. Ему кажется, эту жажду он не утолит уже никогда в жизни.
– Почему? – спрашивает отец. – Почему ты это сделал? У тебя ума нет?
Лукас заканчивает с одной бутылкой и тянется за другой; он пьет спокойнее, но жажда все такая же жгучая, такая же сильная, будто добралась до глубины нёба или до мозга костей. Ему хочется влить себе воду в вены вместо крови. Но вдруг он больше не может пить. Его тошнит. Желудок отяжелел, как у того волка, которому зашили в брюхо камни.
– Почему, Лукас, ты ответишь мне? – повторяет отец с долей яростного нетерпения и трясет его за плечо. – Это серьезно! Разве ты не знаешь, как опасно обезвоживание?!
«А что ты знаешь, – тянется в голове Лукаса. – Что ты можешь знать об этом. О тьме. О тишине». Нет, он не хочет отвечать. Он вообще не хочет об этом говорить; нет ни малейшего желания описывать отцу подробности первых часов погребения заживо. Весь процесс, когда страх рождается, разрастается и пирует человеческой мыслью… когда из бесформенного комка опасений вырастает отшлифованное орудие страданий.
Но он помнит. И будет помнить.
Сначала это лишь мелочь, мимолетная Идея, из которой быстро вылупляется Представление. София на каникулах. Лукас солгал всем друзьям, что тоже уезжает на пару дней. О том, что он на самом деле отбывает безумное, непостижимое, идиотское наказание, знает только отец. Больше никто. А что, если. А вдруг. Случайно. Возможно.
«Вдруг отец решит, что больше не хочет меня видеть, – размышляет Лукас от скуки. – Ну а что, я ведь его разочаровал. Ему не нужно убивать меня топором. Пальцем шевелить не нужно. Никакого насилия, звуков, грязи. Достаточно просто… подождать».
Глупость. Но на зерно страха варианты наматываются как паутина. Ведь необязательно это делать со зла! Отец может по несчастью упасть на лестнице – такое бывает. Сломать ногу и остаться на полгода в больнице. Или срочно уехать. Или просто погрузиться в работу и не следить за временем. Или застрять в лифте. Получить инфаркт, инсульт, Эболу, сибирскую язву, остаться парализованным. Быть захваченным ӧссеанами. Потерять память. Умереть.
Что угодно.
Лукас всегда думал, что у него плохая фантазия.
Заблуждение. Она слишком хорошая.
«А если он не придет, я смогу убить себя или просто буду медленно умирать? – думает он. – Говорят, можно перекусить себе вены… но это больно и мерзко, фу! Но я не узнáю, что неделя уже прошла. Я буду надеяться. Я буду тут вечно.
Я уже тут навечно».
Он размышляет, как растянуть вечность. И эта мысль затем держит его руку каждый раз, когда он тянется к воде: мысль о Софии, которая наверняка вовремя вернется… о Пинки, которая будет его искать и вопреки своему характеру не даст сбить себя с пути… или о судебных экспертах, которые придут после смерти отца оценить имущество… и вообще о ком угодно, в ком можно воплотить надежду. Но надежда эта слаба, как рукав снятой рубашки. Когда она начнет исчезать, он должен укрепить ее своей волей.
Отец не перестает настаивать, не перестает вытягивать из него слова. «Что ему неясно, – думает Лукас. – Что он хочет слышать, видимо, что я полный идиот, что мне не пришло в голову напиться, что я не умею откручивать крышку, что у меня суицидальные наклонности?..»
– Я… должен был… оставить… – с трудом и ненавистью вытягивает он сам из себя.
Возможно, что-то произошло и с его ушами, потому что этот странный звук, который он слышит, не может быть его голосом.
– Я подумал… что… может… ты не придешь… вовремя…
Так мало слов. Все, что осталось от тех чудовищных гор страха.
Отец ошеломленно молчит. Значит, и он увидел эти Кордильеры – хотя бы часть, чтобы составить представление. Следующее мгновение принесет Лукасу самое большое удовлетворение за все его детство и молодость.
