Мателлин повернулся, и я в ужасе опустила голову, все же успев заметить на широкой груди герб высокого дома — простирающий крылья черный дракон. Истинный знак высокородства.
Я и прежде видела голых мужчин. Но не таких. И не так. Их тоже продавали, только в отличие от нас, называли постельными мальчиками. Или постельными рабами. И цена такого раба напрямую зависела от величины его члена. Их покупали богатые имперки. Вдовы, скучающие жены с согласия равнодушных мужей, развратные старухи. Перед торгами им всегда что-то давали, чтобы член вставал. Так сказать, товар лицом. Но их не выворачивало от похоти, как от седонина. Наверное, для них это было не нужно. Говорят, бывают хозяйки, которые держат на этом веществе годами, лишь время от времени позволяя передышку. Особенно те, кто любит, чтобы в их покоях постоянно находились несколько таких мужчин. Чтобы круглосуточно радовало глаз. Может, прямо сейчас один из них точно так же стоит у стеклянного бара, мечтая передушить их всех.
Квинт Мателлин вернулся из ванной. Его облачили в долгополый черный шелковый халат, распустили и расчесали волосы, которые сделались неотличимыми от черного шелка. Подали сигарету. Он закурил, задумчиво выпустил дымную струю и махнул рукой:
— Все вон. Кроме бара.
Я задеревенела, чувствуя, как вновь стремительно холодеют руки, дрожат колени. Слышала торопливые удаляющиеся шаги рабынь.
Мы остались наедине. Я и он.
Квинт Мателлин сел на кровать, откинулся на гору черных подушек. Кажется, его любимый цвет — вечный траур. Он смотрел на меня. Я чувствовала это кожей.
— Вина.
Я вздрогнула, но не шелохнулась. Хотела выполнить приказ, но тело не слушалось.
— Вина, я сказал. Или ты глухая?
Я кое-как совладала с паникой. Взяла бокал на ножке, поставила на маленький серебряный поднос, с трудом подняла узорный графин и кое-как налила. Графин в моих руках ходил ходуном. Я вернула его на место, едва не разбив в дребезги полку, взяла поднос обеими руками и пошла к кровати. Фиолетовое содержимое плескалось, как штормовая волна. Наконец, я достигла ложа, протянула поднос и согнулась в поклоне, как и положено. Мателлин принял бокал, поднес к губам. Я попятилась, но он вскинул голову:
— Стоять!
Я замерла, не решаясь разогнуться, чтобы он не счел это непочтительностью.
— Выпрямись.
Я подчинилась. Сжимала обеими руками поднос, чтобы они меньше дрожали, и не знала, куда деть глаза.
— Можешь смотреть на меня.
Теперь выбора не было. Я встретилась с холодным голубым взглядом. Необыкновенно чистый цвет, казавшийся еще ярче и морознее на фоне черных, как космос, волос. Удивительное лицо с прямым, несколько длинноватым носом, придающим сходство с опасной хищной птицей. И если его сын был лишь красивым холеным мальчишкой, то сейчас я видела перед собой мужчину, от которого можно было бы потерять разум.
Если бы он был человеком.
Не рабовладельцем. Не чудовищем. Не высокородной мразью.
Сейчас я лишь пыталась разглядеть, что скрывается за красивыми холодными глазами. Прочесть свой приговор.
— Как тебя зовут?
Слова едва сорвались с губ:
— Лелия, господин.
— Мой господин, — губы чуть заметно дрогнули. Его раздосадовало, что пришлось поправлять.
— Лелия, мой господин.
Он молча курил, разглядывая меня. Утопал в сизом дыму. Мелкая, незначительная поправка, но как она меняла смысл этих слов. «Мой господин». Он будто ставил на мне клеймо, раз и навсегда обозначая, чья именно я вещь. Его вещь.
— Тебя сегодня купил мой сын. Так?
Я кивнула:
— Да, мой господин.
— Чем же ты так хороша?
Этот вопрос окончательно выбивал твердь из-под ног. Что я должна сказать? Чем я хороша? Просто тем, что к своему несчастью понравилась его ублюдку.
Я опустила голову:
— Не знаю, мой господин.
Мателлин вновь хлебнул вина:
— Я не разглядел тебя в галерее. Раздевайся.
Меня будто облили кипятком. Губы дрожали. Я судорожно сжимала пальцами поднос, не в силах их разжать.
— Положи поднос на кровать и раздевайся.
Я не могла ослушаться без последствий. Не чувствуя рук, положила поднос на покрывало, отошла на несколько шагов и взялась за концы зеленого пояса. Дергала узел, который нервно затянула со всей силы в медблоке, но он не поддавался.
— Быстрее.
Я обливалась потом и едва не рыдала. Пальцы не слушались.
Мателлин подался вперед, взял из вазы с фруктами маленький нож, подошел в два широких шага и разрезал пояс. Полотно упало к ногам.
Он вернулся на кровать, на черные подушки, и выжидающе смотрел. Я спустила с плеч широкие лямки, с ужасом ощущая, как ткань скользит по коже. Тело обдало холодом, соски тут же затвердели. До легкой боли.
Мателлин отставил бокал и смотрел так пристально, что хотелось провалиться.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать один, мой господин.
— Огден клянется, что ты нетронутая девственница.
Я сглотнула: теперь врать бессмысленно.
— Да, мой господин.
— Распусти волосы.
Я вскинула руки, и только потом поняла, как выгодно в таком положении смотрится моя грудь. Торговцы часто велят поднять руки за голову, чтобы преподнести товар с лучшего ракурса. Я распустила пучок, тряхнула головой, чтобы локоны рассыпались по спине и плечам золотистыми волнами.
Мателлин поднялся, и сердце заколотилось так, что, казалось, он услышит. Он ходил вокруг меня кругами, так же, как управляющий совсем недавно. Подцепил прядь волос, пропуская между пальцами. Поднес к носу и втянул запах.
— Какой ты расы?
Я едва сдерживала слезы:
— Асенка, мой господин.
Он усмехнулся:
— По документам. Документы часто врут. На то они и документы.
— Это все, что я знаю, мой господин.
— Твоя мать была рабыней?
— Да, мой господин.
— Кто твой отец?
— Я не знаю, мой господин.
— Это волосы чистокровной имперки. Слишком мягкие. Слишком тонкие для асенки. Впрочем, как и для любого другого, — он медленно наматывал прядь на палец. Тянул до легкой боли и снова ослаблял. — Или почти чистокровной. Белая кожа. Почти полное отсутствие растительности на теле. Ты имперка. И едва ли ошибусь, предположив, что в тебе течет капля крови высокородных. Вероятно, по женской линии. Кто-то не захотел узаконивать дочь. От асенки в тебе только название.
Рука с сильными длинными пальцами, обжигая, легла на плечо. Я сцепила зубы. Я знала эти касания. Знала такие взгляды. Он не оставит меня комнатной прислугой. По крайней мере, не сейчас. Сейчас его, как и его выродка, интересуют две вещи: моя девственность и моя имперская внешность. И если со вторым он едва ли волен что-то сделать, то первое…
