Каден ладонью поддержал шамана под затылок, приподнял, словно это могло помешать жизни уйти из тела вместе с кровью, вытекавшей из горла. И обернулся к Тристе, почти готовый к тому, что девушки нет, а от ее лица мощным неколебимым голосом вещает богиня. Ему казалось, так должно быть, казалось, что в этой крайности Сьена обязана явиться, как являлась прежде. Но глаза Тристе остались ее глазами. Ее лицо – горестно приоткрытый рот, наморщенный лоб, – это лицо Каден не раз и не два видел прежде. Девушка, растерянная и перепуганная, была собой. Богиня внутри ничем не давала о себе знать.
– Надо ее выманить, – сказал Каден.
Ничего другого не оставалось. Их лишили выбора. Все равно. Выход один.
У Тристе задрожали губы. Она чуть попятилась:
– Единственный способ…
– Причинить тебе боль, – договорил Каден. – Знаю.
Время истекло. Равнодушие, переполнявшее его час назад, ушло, пропало. Вне ваниате он, беззащитный перед собственными чувствами, отчаянно спешил. Сердце снова и снова билось в ребра. Он опустил шамана затылком на камень, выпрямился и потянулся к поясу с ножом.
– Сьена отзовется, – сказал он, не отпуская взгляда Тристе. – Она выйдет. Всегда выходила.
Тристе попятилась.
– Не выйдет, – сказала она.
– Выйдет. Уже выходила. В Журавле, когда ты резала себя…
– Я тогда решилась себя убить, потому она и отозвалась. Она как бы чует, чует настоящую угрозу. И только тогда стена между нами рушится.
Длинный Кулак застонал, точно больной зверь.
– У нас нет выбора, Тристе, – покачал головой Каден. – Если он умрет – конец. Конец всему и всем. Всем, кого ты любишь…
– Люблю! – Ее вскрик топором разрубил его голос. – Кого я люблю?
И Каден понял, как ошибся.
– Родители умерли, – рычала Тристе, яростью давя рыдания. – А когда были живы, торговали мной. Они меня продали!
– Родители тебя предали, – кивнул Каден.
Он шагнул к ней, а она от него – танцевальные па крови и недоверия.
– Но разве из-за этого должен страдать весь мир?
– Страдать? – Казалось, Тристе не верит своим ушам; она ткнула пальцем в лежащего на камнях ургула, уставившего в небо пустые глаза. – Вот из-за кого все страдают! Все от него! А ты хочешь его спасти. Готов зарезать меня, чтобы спасти его.
– Не его. Человечество.
– А мне, – шепотом проговорила она, – какое дело до человечества?
«Нет времени», – подумал Каден.
Он смерил взглядом расстояние до девушки, взвесил нож на ладони. Шаман за спиной дернулся, выгнулся, повинуясь приказу разрушенного тела.
«Осторожно, – велел себе Каден. – Осторожно».
Тропа была узка. Он должен был напугать Тристе, отчаянно напугать, но та верно сказала – богиня вырывалась наружу только в крайней нужде. Насколько далеко придется зайти, чтобы ее вызвать? Насколько глубоко вонзить нож?
Длинный Кулак замычал. Каден оглянулся на него через плечо. Один короткий миг, всего на долю секунды – слишком долгий. Тристе, вдохновленная страхом, рванулась от него, юркнула между колоннами, скрылась в тени расщелины. Он сразу бросился за ней, пролетел полдесятка шагов – и остановился. Он слышал, как она оскальзывается на бегу. Он мог бы ее догнать – скорей всего, догнал бы, – но как далеко она успеет убежать? И что потом? Резать ее? Приставить нож к горлу и приволочь обратно? Убить ее он не мог: уничтожил бы богиню в тщетной попытке спасти бога. Тристе понимала это не хуже его. Если бы Сьена желала явиться, она бы явилась раньше, прорвалась из сознания Тристе, отозвавшись на зов Длинного Кулака.
Каден повернул обратно. Шаман свернулся в комок. Он вдруг показался маленьким, словно смерть уже иссушила его.
«Я мог бы его нести, – подумал Каден. – До кента бы донес».
Он не представлял, как это сработает. Если оттащить его обратно в Мертвое Сердце… Ишшин – воины. Они наверняка умеют залечивать раны, раз так хорошо умеют их наносить. Надежда была тоньше обрезка ногтя, но все лучше, чем оставить Длинного Кулака воронам и настигающим солдатам.
«Край надежды, – вспомнилась ему хинская поговорка, – режет острее стали».
Никогда еще он не ощущал ее так остро. Странно, за что люди тысячелетиями восхваляли ее? Удивительно – сколько храмов Ореллы возводили по всему свету. Сейчас Кадену груз надежды казался ужаснее ненависти, ярости, самого черного отчаяния.
Он нес Длинного Кулака по следам Тристе, но следы ничего не значили. Важны были груз на его плечах, тяжкие движения ребер шамана, говорившие, что тот еще дышит, боль в подгибающихся на каждом шагу ногах и борьба с этой болью. Он нес умирающего милю за милей, шел по следам Тристе по пропеченному камню, через засыпанные песком впадины. Сухой воздух драл легкие, губы стали трескаться. Заслышав гул реки, он принял его за бред, решил, что ему мерещится шум воды там, где воды не бывает, но еще через сто шагов скалы расступились, оставив его на широкой полке. В сотне шагов под обрывом бурно пенилась река.
Следы Тристе уходили направо, по выбитой в скале древней лестнице, но Каден задержался, чтобы удобнее пристроить на плечах тело шамана. И тогда он услышал голос.
Это было так невероятно, что первых звуков он просто не заметил. Но потом сквозь собственное рваное дыхание начал различать слова:
«Есть другой путь».
Сперва Каден решил, что это шепчет Длинный Кулак, и задержал дыхание, ожидая, чтобы тот снова заговорил. Нет, только рев реки, тихие стоны рвущегося из ущелья ветра и перестук камешков наверху – эхо искажало расстояние, не позволяя судить, далеко или близко погоня. Когда слова возникли вновь, Каден с содроганием понял, что слышит их не ушами, что это не простой звук, донесенный сухим воздухом над камнями. Голос звучал в голове:
«Есть иной путь».
Давление речи ощущалось в глубине уха, как бывает, если слишком быстро подняться на высоту, било камешком в мозгу – мелким камешком, обкатанным водой, но тяжелым, смещающим что-то вокруг себя. Голос померк до чуть слышного дыхания, но слова слышались явственно.
«Покорись, – шептали они. – Служи».
Это говорил Длинный Кулак – с той же безразличной убежденностью, с той же уверенностью, с той же интонацией – и в то же время не он. Речь лишилась призвука ургульской речи, в ней вовсе не осталось особенностей, словно в голове у Кадена возникали не слова, а идеи слов.
«Тебе не выжить без служения. Никто не выживет».
Давление стало сильнее. В сознании будто разворачивался небывалый цветок: яркий, как солнце, расцветающий слишком быстро, – так проклевывается птенец, разбивая изнутри гладкую скорлупу. Каден чувствовал, как разлетаются осколки, как они режут его собственные мысли. Он оперся рукой на скальную стену, утвердился на ногах, прикрыл глаза и почувствовал, как падает в бездонную тьму, – словно целый мир стал колодцем, со дна которого отзывался эхом голос.
