— Неправда, — возразила я. — У меня не розовая кожа, а бледная.
— Неправда? — удивился Дон. — Нет никакой правды. Нет одной-единственной правды. Только школьницы в это верят. — Он пристально посмотрел на меня; его губы сложились в тонкую линию, точно он сражался с сильными, ничем не выразимыми чувствами. — Мир субъективен. Восприятие зависит от опыта. — Затем выражение лица Дона снова стало безразличным, глаза иронично блеснули. Он покачал головой, как профессор, пораженный глупостью своих студентов: — Тебе надо почитать Канта.
Честно говоря, я всегда считала себя смуглой и неуклюжей. Я долго была пухлым и депрессивным ребенком, обремененным тяготами: моими собственными, семейными, моего несчастного легендарного народа. Но в тот момент что-то во мне изменилось. Что, если Дон прав? Что, если мир видит меня совершенно иначе, не так, как я сама себя вижу? И можно ли иметь сложную натуру, быть умной и наблюдательной, быть творческим человеком и вместе с тем сияющей, светлой и розовощекой, как Буба? Можно ли обладать всеми этими качествами и быть счастливой?
На следующее утро изменилась погода. Холод и сырость, продержавшиеся слишком долго — до календарного лета, — за ночь испарились. Меня разбудил столп солнечного света, льющийся в окно кухни. Я достала из шкафа любимое платье — темно-зеленое, с воротничком и пуговками спереди, в стиле 1940-х, похожее на платья, что валялись на полу в запертой комнате Ли. Платье было мятое — оно долго пролежало в шкафу под толстой шерстяной зимней одеждой, — но я все равно его надела поверх черной майки, надеясь, что складки по дороге разгладятся. Я выбежала на улицу — воздух был свежий и теплый, — и свернула на Бедфорд, где зацвел инжир. Крошечные белые цветочки усеивали длинные тонкие серые ветки, и улица вдруг показалась очень красивой, а не по-индустриальному уродливой. Очарование Вильямсбурга всегда было почти неосязаемым. Главная улица Норт-Сайда, Бедфорд, с кирпичными рядными домами и витринами магазинов на первом этаже, могла бы находиться в Милуоки. Это был не Нью-Йорк Вуди Аллена — Нью-Йорк высоток, швейцаров, больших надежд и голливудских фильмов. Но я знала Нью-Йорк именно таким. Это был мой Нью-Йорк. И я его любила.
Обычно по утрам я садилась на поезд шестого маршрута, следовавший до Пятьдесят первой улицы, и выходила на углу Пятидесятой улицы и Лексингтон-авеню в тени здания «Уолдорф-Астория», похожего на свадебный торт. Я знала, что моя начальница иногда обедала в пабе «Уолдорфа» «Бык и медведь»; вход находился с обратной стороны от парадного подъезда, со стороны Лексингтон-авеню, ее юго-восточного угла, и был неприметным, как двери ночного клуба. Внутри я, разумеется, никогда не бывала, но каждый день проходила мимо и хорошо знала эту выцветшую старинную вывеску. По вечерам по дороге из офиса к метро я шла мимо парадных дверей «Уолдорф-Астории»; подсвеченные разноцветными огнями, они напоминали ворота диснеевского замка.
Тем утром я выбежала из метро; теплый ветерок развевал юбку. На Лексингтон-авеню меня ждало странное зрелище — по улице мчалась колонна пожарных грузовиков, но мчалась тихо, с выключенными сиренами, а других машин почему-то не было. Они были такие красивые, эти грузовики — ярко-красные на фоне ярко-голубого неба, — и, как агентство, казались пришельцами из иной, доцифровой эпохи, из книжек с картинками, что читали мне в детстве родители.
Я, как обычно, никуда не опаздывала, стояла на углу и смотрела, как грузовики исчезают в конце Лексингтон-авеню. Подняла голову и взглянула на нависшую надо мной громаду «Уолдорфа». А потом импульсивно, не дав себе возможности передумать, перешла на южную сторону Пятидесятой улицы и толкнула задние двери отеля, которые вели, как выяснилось, в совершенно не роскошный, а весьма даже потрепанный вестибюль. Слева находились двери «Быка и медведя», но сейчас паб был закрыт; дверь справа вела в другой ресторан отеля, «Пикок Элли». А прямо по курсу я увидела эскалатор, ведущий куда-то, но куда — я не знала. Я встала на него.
Я поднялась на эскалаторе и очутилась в холле, устланном ковролином с темно-красным и золотым орнаментом; повсюду стояли высокие растения в горшках. На миг я засомневалась, так как не знала, куда идти. Направилась вперед, в арку, решив, что в конце концов дойду до западной стороны здания, где находятся главный вход и двери, выходившие на Парк-авеню. Я могла бы выйти через этот вход, а потом пройти пешком квартал до офиса агентства на Мэдисон-авеню. Но не успела я дойти до арки, как заметила слева крошечную, тускло освещенную витрину. Антикварный книжный. Дыхание перехватило от восторга. В детстве я часто останавливалась в таких отелях с родителями: в Тель-Авиве мы жили в «Царе Давиде», в Палм-Бич — в «Брейкерс», в Денвере — в «Браунс». Перед ужином мы с мамой заглядывали во все магазинчики в лобби, примеряли солнечные очки, шарфы и медальоны. Неудивительно, подумала я, что в шикарном отеле в Нью-Йорке, культурной столице страны, я наткнулась на книжную лавку.
Я подошла поближе к стеклу и уже могла разглядеть названия книг. В витрине лежало много красивых изданий — «Дон Жуан» в узорчатом переплете; «Питер Пэн» большого формата с иллюстрациями, которые, кажется, были в самом первом издании; «Алиса в Стране чудес» в мшисто-зеленом переплете. А в самом центре, на самом видном месте, книга огненно-красного цвета, чья обложка была мне так знакома, что я почти ее не заметила. А когда заметила, вздрогнула: так странно было видеть эту книгу где-то еще, кроме агентства. Это было, разумеется, первое издание «Над пропастью во ржи» с той самой обложкой, где разъяренная, а возможно, просто испуганная карусельная лошадка вставала на дыбы. Теперь я знала — Хью мне рассказал, — что эту лошадь нарисовал сосед Сэлинджера по Вестпорту, художник Майкл Митчелл, и нарисовал специально для него, для первого издания «Над пропастью во ржи». Для книги в мягкой обложке издатель выбрал изображение попроще: Холден Колфилд в красном охотничьем кепи. Сэлинджеру не нравилась эта обложка, это и неудивительно. Из уважения к писателю в агентстве не хранилось ни одного экземпляра того ненавистного издания.
Но несколько экземпляров первого издания с красным скакуном стояли прямо напротив моего рабочего стола. Я даже шрифт на корешке узнала бы из тысячи. Он мне по ночам снился. Книга в витрине магазина отличалась от наших экземпляров сохранностью — обложка почти не выцвела, красный цвет остался красным, а белый — белым. На книге красовался ценник: двадцать пять тысяч долларов.
Я зашла в женский туалет рядом с книжным и вымыла руки под водой, которая текла из массивных золотых кранов; вытерла их бумажными полотенцами, плотными, мягкими и похожими на настоящие хлопковые; пригладила волосы и накрасила губы блеском. Словно побывала в пятиминутном отпуске от мытья посуды в ванной и лапши быстрого приготовления на ужин. На миг я позволила себе пофантазировать и представила, что родители ждут меня в лобби, мы направляемся в «Метрополитен» и там обедаем в зале под стеклянной крышей среди изваяний Родена. Картина из моего детства. Потом я повесила сумку на плечо и вышла, прошла мимо антикварного книжного, нырнула обратно в арку и поднялась в верхнее лобби отеля, где толпились бизнесмены. Мужчины, сплошь мужчины с короткими волосами, в до блеска начищенных ботинках. Они были молоды, некоторые — мои ровесники, со свежими лицами без единой морщинки и искренними теплыми улыбками, при виде которых у меня защемило сердце: их улыбки так отличались от кривой, натянутой ухмылки Дона. Мне стало любопытно, кто они и что делают здесь. Сколько денег должно быть у человека, чтобы так улыбаться? Денег и уверенности в завтрашнем дне?
