А про себя подумала: «Везет ему, если он знает, что это значит — быть собой».
В «Харперз» отказались напечатать рассказ; впрочем, я знала, что так и будет, ведь их редактор предпочитал ироничную, «рисковую» прозу молодых писателей. В «Атлантик» тоже отказались. Тогда я начала думать о маленьких журналах, маленьких, но престижных, тех, что меньше заплатят — мало или даже ничего, — но привлекут внимание к клиенту моей начальницы: «Пэрис Ревью», «Стори», где начинал сам Сэлинджер, и несколько других. Я знала, что одному из этих журналов в особенности могла прийтись по вкусу элегантная, лапидарная проза моего автора. Не дав себе возможности передумать, я напечатала сопроводительное письмо, прикрепила его к рукописи и убрала в конверт. «Готово!» — улыбнулась я про себя. Я уже закрывала толстый справочник «Литературный рынок», когда взгляд мой упал на название другого журнала — в нем охотно печатали поэзию и любили стихи, а проза, что появлялась на его страницах, была уникальной и ни на что не похожей. В справочнике было указано имя редактора поэтического отдела. Недолго думая, я села на стул, достала листок простой белой бумаги и напечатала короткое письмо. Затем достала из ящика стола три своих стихотворения — я сочинила их утром, в начале рабочего дня, до прихода начальницы, когда в офисе было темно и спокойно. Прикрепив к стихам сопроводительное письмо, я убрала их в конверт из коричневой бумаги — процедура, знакомая мне по работе с клиентами агентства.
Первые заморозки наступили рано, гораздо раньше, чем я помнила по предыдущим годам, моим юным годам, когда лето, казалось, тянулось до октября. Был ноябрь, но погода стояла февральская: ледяной ветер, ледяной дождь.
— Надо все-таки попросить Кристину починить отопление, — сказала я однажды, лежа на диване, завернутая в одеяло, в шерстяной юбке и свитере, в которых ходила на работу; даже думала надеть пальто.
— Попросить-то можно, — сказал Дон, — но вряд ли она что-то сделает. — Он рассмеялся и указал на нашу так называемую кухню — несколько составленных вместе шкафчиков под короткой столешницей: — Если она раковину устанавливать не хочет, думаешь, нам светит отопление?
— А разве она не обязана его установить? Это же наше законное право как арендаторов! — Я не знала, откуда у меня эта информация, но не сомневалась в правильности этих сведений. — Я не протяну здесь еще одну зиму без отопления. Абсурд какой-то.
При мысли, что придется прожить в этой квартире еще одну зиму, с отоплением или без, — при мысли о еще одной зиме с Доном — мое сердце забилось как-то странно, спотыкаясь.
Сколько раз мне говорили, что я ни за что и никогда не встречусь с Сэлинджером? Что он никогда не приедет в агентство, и Нью-Йорк для него — пройденный этап? Он устал от города, где прошло его детство, города, ставшего местом действия большинства его рассказов. После выхода «Над пропастью во ржи», когда он жил в квартире на Саттон-плейс, где стены были выкрашены в черный, как в квартире героев романа Мэри Маккарти «Группа», парочки грязных коммунистов, — этот город не давал Сэлинджеру работать. Нью-Йорк отнял у него вторую жену, Клэр: она сбежала, забрав с собой младенца. Это произошло после трехдневного визита в Корниш, где Клэр по двенадцать-четырнадцать часов в день сидела одна с младенцем в доме, засыпанном снегом и отрезанном от мира, а Сэлинджер устроился в сарае на заднем дворе и писал. Он до сих пор работал в том сарае — точнее, уже в другом, новый стоял напротив старого, через дорогу. Но работал по-прежнему целыми днями. Мне стало любопытно, писал ли Джерри о Нью-Йорке до сих пор, пребывал ли он мыслями по-прежнему в большой истсайдской квартире Глассов, заставленной консольными столиками, книгами и вещами Бесси и Леса, оставшимися со времен работы в кабаре. Или сейчас его занимали истории семей, живших с ним по соседству в Нью-Гемпшире? Тихий и печальный голосок внутри меня полюбопытствовал, не послужил ли отъезд Джерри из Нью-Йорка причиной его молчания, оставив его без материала для творчества. «У меня к тебе вопрос», — часто говорил он мне, когда звонил. Но и у меня были к Сэлинджеру вопросы, они накопились за год, в течение которого я пыталась утешить, умиротворить и успокоить его читателей и честно старалась оставаться верной его намерениям, идеалам и желаниям.
В ненастный ноябрьский день по коридору бухгалтерского отдела медленно прошагал высокий стройный мужчина. Он растерянно озирался, смотрел то вправо, то влево. На нем была отглаженная фланелевая рубашка, заправленная в джинсы, тоже отглаженные; серебристые волосы были разделены косым пробором, расчесаны и набриолинены в стиле 1950-х и 1960-х. Не может быть, подумала я, хотя даже издалека разглядела его большие темные глаза и огромные уши — уши, которыми, как я теперь знала, он наделил и бедного Симора Гласса, обреченного на гибель. Он медленно и неуклонно приближался ко мне с выражением легкой паники на лице. Я встала, намереваясь побежать навстречу Сэлинджеру и проводить его в кабинет начальницы — а это, несомненно, был Сэлинджер, хотя о его приходе меня никто не предупредил, — но вдруг замерла, пальцы зависли над клавиатурой машинки. Если я побегу Джерри навстречу, стану ли я похожа на тех ассистенток, о которых меня предупреждали? Тех, что пытались тайком подсунуть Сэлинджеру свои рассказы и сливали номер его телефона репортерам? Но найти ответ на этот вопрос я не успела — начальница выпорхнула из кабинета и воскликнула «Джерри!» сдавленным от избытка чувств голосом. Сэлинджер не приходил в агентство уже много лет. Мне стало любопытно, сильно ли он изменился, постарел ли, выглядел ли более дряхлым и слабым по сравнению с последним разом, когда она его видела.
Начальница взяла его за руку одной своей рукой, словно поддерживая, и обняла другой:
— Джерри, вот и ты! Как же я рада.
— И я рад, и я рад, — улыбаясь, ответил Сэлинджер.
Они под руки подошли к моему столу, где я сидела, не в силах шевельнуться. Представляя подобную ситуацию в прошлом, я думала, что моя начальница будет напряжена и беспокойна, но она сияла и, кажется, была счастлива. Это объяснялось просто: Сэлинджер начальнице нравился, она его обожала. Ее работа — я уже давно об этом догадалась, — была для нее не просто работой. Но поскольку эта работа главным образом подразумевала заботу об интересах мертвых, я не задумывалась о том, какие отношения связывали мою начальницу с живыми. А ведь она была проводником Сэлинджера в реальный мир, его защитницей, его толкователем и рупором. Она была частью его жизни, а он — частью ее. Она была его другом.
— Джоанна, иди же скорее, познакомься с Джерри, — с улыбкой произнесла начальница.
Впервые с начала июня ее щеки порозовели. Кивнув, я послушалась, вышла из-за громоздкого стола, стараясь ступать осторожнее обычного, так как не сомневалась, что споткнусь о провод, ударюсь щиколоткой о выдвинутый ящик или каким-либо иным образом опозорю агентство своей неуклюжестью, обострившейся в присутствии знаменитого писателя. Мои ноги, казалось, были сделаны из гибкого, но тяжелого материала вроде жидкого свинца. Но мне все же как-то удалось подойти к начальнице и Сэлинджеру; я стояла перед ними и боролась с желанием одернуть юбку.
