Отчего бы не попробовать наслаждаться жизнью вместе с ними.
Поэт прибыл в особняк британского посланника вечером, в сопровождении своего друга и еще одного немецкого художника, проживавшего в Неаполе. Кавалер любезно встретил их, показал свои сокровища – в комнатах, открытых для всех посетителей. Стены, увешанные картинами, гуашами, рисунками; столы, заваленные камеями, заставленные вазами; шкафы, забитые геологическими диковинами. Первым делом немецкие гости обратили внимание на то, что в нагромождении вещей не чувствовалось никакой методы, никакого порядка. Это рождало впечатление не изобилия, не излишества, но неорганизованности, хаоса. Впрочем, если приглядеться внимательнее (о чем и мечтает всякий коллекционер), то можно понять чувствительность и чувственность особы, вкус которой эти предметы, будучи собраны вместе, отражают, говорил Тишбайн много лет спустя, вспоминая этот визит. Стены, добавлял он, подразумевая стены особняка Кавалера, были зеркалом его внутренней жизни.
Затем Кавалер пригласил поэта – одного – посетить хранилище в подвале. (Такая привилегия предоставлялась только самым знатным гостям.) И там поэт, впоследствии поведавший о своих впечатлениях другу, был потрясен излишеством совершенно иного свойства. В подвале, например, стоит целая, хоть и небольшая, часовня. Откуда, спрашивается? Художник, возведя глаза к небу, помотал головой. Кроме того, там есть два роскошных бронзовых канделябра, которые, не сомневался поэт, взяты с раскопок в Помпеях. И еще множество вещей сомнительного происхождения. Коллекция наверху отражала представления Кавалера о неком идеальном мире. Подвал же был громадным брюхом коллекции, без разбору поглощавшим все то, от чего Кавалер не имел сил отказаться. Ибо в своей страсти к собирательству он достиг той стадии, когда человек приобретает не только нужное, но и ненужное, из боязни, что в один прекрасный день оно окажется очень ценным или просто пригодится. Он не устоял перед искушением показать мне эти вещи, подумал поэт, несмотря на то, что этого не следовало делать.
Разумеется, желание демонстрировать коллекцию можно принять за обычное хвастовство. Но коллекционер не производит эти вещи, не изобретает, он всего лишь их покорный раб. Показывая их, он не пытается возвысить себя, он униженно предлагает другим восхищаться вместе с собой. Если бы то, чем коллекционер владеет, он изготовил сам или получил по наследству, тогда это действительно было бы хвастовство. Но трудности, связанные с созданием коллекции, беспокойство, с которым сопряжено созидание собственного наследия, освобождает человека от необходимости быть скромным. Выставляя коллекцию на обозрение, коллекционер отнюдь не проявляет дурные манеры. Если вдуматься, коллекционера, как и самозванца, вообще не существует до тех пор, пока он не появится на публике, не заявит людям, кто он есть или кем желает быть. Пока не выставит свою страсть напоказ.
* * *
Поэту рассказали, что Кавалер получил по наследству, а потом и сильно полюбил, молодую женщину, красивую, как греческая статуя. Что он занялся ее образованием и совершенствованием – как поступил бы на его месте любой покровитель, богатый, знатный, немолодой (эпитеты, к его любимой не относящиеся). И что он стал, так сказать, Пигмалионом наоборот, Пигмалионом, превратившим прекрасную леди в статую, а точнее, Пигмалионом с обратным билетом в кармане, который может по желанию превращать женщину в статую, а статую в женщину.
На тех приемах она, подчиняясь вкусу Кавалера, носила античный костюм: белую тунику с поясом. Золотистые – некоторые называли их каштановыми – волосы свободно падали на спину или были подняты наверх и заколоты гребнем. Один из очевидцев рассказывал, что, когда она решила начать представление, какая-то полная пожилая женщина принесла ей две или три кашемировые шали. Этой женщине, экономке ли, вдовой ли тетушке (но явно больше, чем просто прислуге), было позволено сидеть рядом и смотреть. Служанки принесли урну, ящичек для духов, кубок-, лиру, тамбурин и клинок. Со всеми этими предметами она расположилась в центре затемненной гостиной. Кавалер с масляной лампой в руках вышел вперед, и представление началось.
Девушка набросила на голову шаль, и ткань, свесившись до пола, закрыла ее целиком. Спрятавшись, она стала производить некие внешние и внутренние перестроения (драпировки, мышечный тонус, эмоции), готовясь появиться в образе женщины, полностью отличной от нее самой. Чтобы достичь этого – что труднее, чем взять и надеть маску, – нужно обладать в высшей степени непрочным соединением души и тела. Нужно обладать даром впадать в эйфорию. Ее дух взмывал над телом, спускался обратно, она принимала позу – сердце сильно билось, и она отирала пот со лба. Лицо стремительно менялось, сухожилия напрягались, руки костенели, голова откатывалась назад или набок – затем девушка делала резкий и глубокий вдох…
И сдергивала покрывало – сбрасывала целиком, или приподнимала, или делала частью одеяния живой статуи, в которую превращалась.
Она держала позу ровно столько, чтобы публика догадалась, кого она изображает, а затем снова скрывалась под покрывалом. Потом опять сбрасывала длинную шаль, открывая другую фигуру, в другом наряде – она знала сотню разных способов драпировки. Одна поза сменяла другую, почти без перерыва, десять-двенадцать раз за представление.
* * *
Впервые она позировала внутри высокого обитого бархатом ящика, открытого с одной стороны, затем – в огромной золоченой раме. Но вскоре Кавалер понял: достаточно одного обрамления – ее артистизма. Сама судьба подготовила ее стать собранием живых статуй Кавалера.
В четырнадцать лет, едва попав в Лондон, девушка мечтала стать актрисой – как те блестящие создания, гордо покидавшие служебную дверь «Друри-Лейн», за которыми она наблюдала по вечерам. В пятнадцать она – едва одетая участница tableaux vivant
[13] в кабинете модного сексопатолога. Она научилась стоять неподвижно, дышать незаметно, не шевелить мускулами лица – изображая полнейшее равнодушие к сексуальным экзерсисам, исполняемым под наблюдением доктора Грэма на Райском Ложе, прямо у нее под носом. В семнадцать ей довелось стать любимой моделью одного из величайших портретистов эпохи. Здесь она научилась вызывать в себе соответствующие сюжету эмоции, мимически выражать их и долгое время удерживать на лице. Художник признавался, что ей нередко удавалось его удивить, вдохновить на новую концепцию воплощения сюжета. Он говорил, что она – соратник, а не просто модель. Перед Кавалером она изображала саму себя, позирующую – одну за другой принимала требуемые позы. Череда живых фресок на тему античных мифов и литературных сюжетов.
* * *
Они стремились очень точно все воссоздать. Сначала выбирался сюжет. Затем Кавалер открывал книги и показывал юной женщине иллюстрации либо отводил к соответствующей картине или статуе из своей коллекции. Они обсуждали древние мифы. Ей хотелось показать их все до единого. Затем, когда она вживалась в сюжет, наступала самая интересная часть постановки – поиск нужного момента, итогового момента, в котором сконцентрирована суть происходящего, момента, который раскрывает характер персонажа, его судьбу, его чувства. Такой же трудный выбор приходится делать каждому художнику. Как писал Дидро: «Для художника есть только одно мгновение, два разных мгновения он изобразить не может, как не может изобразить два последовательных движения».
