– Да кто мне там фокусничать позволит, Женюшка? Немцы – они, знаешь ли, ого! Орднунг!
– Вот и хорошо, что орднунг! С тобой только так и можно, – улыбнулась она.
Григорий смотрел, как свет пробивается сквозь рыжеватые пряди ее волос, заставляя их сиять. Хотелось пересчитать едва заметные веснушки на лице, разгладить губами тоненькую морщинку между бровями, поймать выдох с теплых губ, но он только устало улыбнулся:
– Все будет хорошо. Я постараюсь быть послушным, мой генерал.
– То-то же! – Она улыбнулась в ответ, но в голубых глазах жила тревога.
– Пора.
Он поднялся – тяжелый, высокий, проигрывавший войну с лишним весом, и сердце заколотилось в груди неровно, с перехлестами. Снова подумал, глядя на жену: «За что мне такое чудо?» – и медленно двинулся в холл огромной квартиры.
* * *
– Продолжается регистрация на рейс SU2152 авиакомпании «Аэрофлот», Москва – Дюссельдорф…
Аэропорт Шереметьево привычно гудел. Все выглядело так, словно они собрались лететь куда-нибудь на Бали предаваться радостям украденной из рабочего графика передышки, но не в этот раз.
– Гриш, как приземлишься, сразу звони, ладно? – заглядывала она ему в лицо.
– Конечно, Женюшка. Все, не тревожься. Меня встретят. Там до Аахена пару часов ехать всего, часам к шести буду уже в клинике…
Университетскую клинику в Аахене ему посоветовал хороший знакомый, который перенес такую же операцию двумя годами раньше. Григорий навел справки, и его все устроило.
– Пока, родная.
Он коснулся губ жены, поймав сладкий выдох, и на секунду прикрыл глаза. «Все будет хорошо», – мелькнула тревожная мысль. Не мысль – мольба. Жить хотелось отчаянно.
* * *
Утонув в широком кресле бизнес-класса, он мрачно смотрел, как за иллюминатором убегает назад серая лента взлетной полосы. Вернется ли он, Григорий Стрельников, в Москву, игрушечной панорамой раскинувшуюся под брюхом самолета? Летать Григорий не любил, но за долгие годы к постоянным перелетам привык. Предпочитал заснуть и проспать большую часть полета. Во взбудораженном мозгу крутились обрывки мыслей об оставленных на попечение партнеров делах, о Жене, старавшейся изобразить бравый вид и незаметно смаргивавшей слезинку с ресниц… Он не заметил, как провалился в сон.
* * *
И снова он, младший сержант Григорий Стрельников, трясется в кабине попутки по разбитой дороге. Воротник парадной рубашки давно расстегнут, фуражка и китель, украшенный такими аксельбантами, что им позавидовал бы и маршал, лежат на коленях. «Еще немного, – думает Гришка, – еще два поворота – и прямая через лесополосу, потом старый мост, а за ним уже поселок!» Он не стал предупреждать родных телеграммой, как сделали многие ребята из его взвода. Просто сел в поезд и проспал трое суток, чтобы поскорее прошло время. Из города в район ходил рейсовый автобус, а уж поймать попутку в Малинники не составило для него труда, главное – знать, где искать.
Поблагодарив немногословного шофера, Гриша спрыгивает с подножки сразу за мостом и всей грудью вдыхает прохладный, пахнущий водой воздух. Перегибается через перила деревянного моста и счастливо смеется от щемящего чувства, переполнившего грудь. Камышовка неспешно несет темную воду в тень под мостом, в высоком небе суетятся птицы, впереди из-за деревьев виднеются крыши крайних домов. «Дома!» – радостно трепыхнулось сердце.
Гриша ставит на землю коричневый чемоданчик, натягивает китель, застегивает воротник рубашки. «У солдата выходной, пуговицы в ряд, ярче солнечного дня золотом горят…» – мурлыкает он в такт шагам, направляясь по дороге к поселку. Расплавленным золотом чистой радости горит его душа.
– Мать! – от калитки кричит он во двор. – Встречай солдата!
Она бегом кидается навстречу из летней кухни, на ходу вытирая руки о передник и причитая на весь поселок:
– Гришенька! Сыночек! Гришенька!
Пока Гриша неловко обнимает ее, неожиданно маленькую, прижавшуюся к груди лицом, и осторожно оглаживает трясущиеся плечи, из-за забора выныривает патлатая голова Санька, соседского пацана.
– Ух ты! Вернулся! – присвистывает он. – С приездом.
– Сыночек мой, – не унимается мать, но обнимать перестает, только любовно оглядывает его, словно хочет навсегда запомнить таким – в дембельской форме, со смущенной улыбкой.
– Ладно, ма, ладно, – смущенно ворчит Гришка. – Эх!
Он оглядывает двор, дом, сарай, пристройку и пустую собачью конуру:
– А где Вулкан?
– Так помер он, сыночка. В прошлом году еще. Старый же был совсем…
Кудлатого Вулкана Гришка знал всю жизнь.
– Эх, – повторяет он уже без восторга, – жаль псину. Ну ничего, ма. Другого возьмем, я же дома теперь!
Говорит и сам наконец начинает верить в то, что вернулся.
– Ой, а чего же мы стоим-то? Ты же с дороги, поди голодный?
– И голодный, и пропылился весь! Я ополоснусь, а ты уж стол сообрази. Только до Зои дойду.
Мать, собиравшаяся двинуться к дому, замирает на месте.
– Что? – настораживается Гришка.
В груди ворочается неприятный холодок. Зоя перестала писать и отвечать на его письма довольно давно, но Гришка был уверен: что бы там ни случилось – девчачья ерунда. Он вернется, и Зоя никуда от него не денется. Да и мать каждый раз писала, что с Зоей все в порядке. Работает-де…
– Что? – повторяет он, потому что мама не отвечает, пряча глаза.
– Не ходи ты к ней, сынок. Замуж выходит Зоя.
– Куда? – не верит Гришка. – За кого?
Кулаки сжимаются сами собой, а сердце бухает, как поршень танкового движка, норовя раздвинуть ребра.
– За городского. Не ходи.
– Когда свадьба? – глухо спрашивает он, дернув ворот рубашки.
– В воскресенье.
Идет второй час пополудни четверга, 26 мая 1976 года.
* * *
Мелодичный сигнал пробился в сознание, вырвав его из сна, и в первые мгновения Григорий не сразу сообразил, где находится. Горело табло «Пристегните ремни». Приятный голос КВС сообщил, что самолет начинает снижение… «Дюссельдорф, Аахен, клиника», – вспыхнуло в мозгу. Таких ярких и реалистичных снов он не видел уже лет тридцать… С чего вдруг? Почему именно этот день? Почему мама? Григорий думал, что давно не помнит ее лица, однако же во сне увидел его четко, во всех подробностях. Зоя… Почему – Зоя? Почему он вспомнил ее теперь, когда стал наконец счастлив, несмотря ни на что?
* * *
– Как долетели, Григорий Валерьевич?
Русский водитель, черноволосый и усатый, легко, как пушинку, закинул его чемодан в багажник черного «мерседеса».
– Прекрасно, – прохрипел Григорий.
