Вернувшись домой, я сначала останавливаюсь у комнаты Гриффина.
– Наказали? – спрашиваю.
– Нет, – бурчит он. – Уходи из моей комнаты, блузер.
– Очень приятно. Что это вообще значит?
От видеоигры – Гриффин не отворачивается от экрана – его лицо жутко подсвечивается.
– Ботан и лузер. Блузер.
– Ох, Гриффин, если бы ты только решил применять талант к риторике во благо, а не во зло.
Он запускает в дверь носок, свернутый в шар. Единственное, что брат во мне «уважает», – это то, что я встречаюсь с Райаном Хартом.
11
20 августа, 2007
Меня будит рев газонокосилки. Переворачиваюсь, чтобы взглянуть на часы… 10:47. Черт!
Я отбрасываю одеяло, и об пол тут же ударяется что-то тяжелое – мой ноутбук; я уснула за чтением статьи о жизни при дворе Романовых. Бормоча ругательства себе под нос, я проверяю, не сломался ли ноутбук, затем стремглав бегу в душ. Что-то мне подсказывает, что Эван Герман ужасно пунктуален.
Я оказываюсь права: ровно за минуту до одиннадцати раздаются три резких стука. Вылавливаю из бельевой корзины шорты с футболкой. Мама просила меня сложить одежду два дня назад. Снова три стука.
Гриффин, наверно, ушел к Аманде, но, если он еще дома, мне не хочется, чтобы он открывал дверь. Сбегаю по лестнице, едва касаясь ступеней. Эван стоит на коврике у двери; он поднял кулак, чтобы постучать третий раз.
– Привет, – говорю я. – Прости, что заставила ждать.
Он оглядывает меня с головы до ног – мятая футболка, мокрые волосы, раскрасневшееся лицо.
– Мы ведь договаривались на одиннадцать, так? После гобоя?
– Я не слышала твоей машины, – бормочу я, отходя в сторону, чтобы Эван вошел.
– Я перемещаюсь на двух колесах, – говорит он, указывая большим пальцем на старый фиолетовый велосипед, прислоненный к нашему крыльцу.
Лампочка у нашего входа висит так низко, что Эван вынужден согнуться. Обращаю внимание, что вместо дурацкой замшевой куртки на нем синий джемпер в полоску, – не то чтобы суперстильно, но цвет подчеркивает его глаза.
– Кто там… – Кто-то чуть не сбивает Эвана газонокосилкой. Этот кто-то – мой отец, которой вошел следом. – Ой, добрый день! – Он переводит взгляд с Эвана на меня, не понимая, что этот незнакомый юноша делает у него дома. – Просто хотел узнать, кто к нам пришел.
– Папа, – нервно говорю я. – Это Эван. Он помогает мне с той штукой… по истории.
Отец странно улыбается, будто хочет что-то спросить, но решает, что лучше не надо. В воздухе повисает неловкость. Папа переводит взгляд с меня на Эвана.
– ладушки! – наконец каркает он. – Ну, я обратно в шахты. В полдень пневматическая ретинопексия.
К моему удивлению, он наклоняется и целует меня в щеку, чего он не делает никогда. Ла-а-адно.
– Гриффин ушел? – с надеждой спрашиваю я.
– Точнячок! – «Точнячок?» – Приятно познакомиться…
– Эван, – представляется Эван.
– Который помогает с…
Эван смотрит на меня.
– Той штукой по истории, – говорю я и увожу Эвана на второй этаж в свою комнату.
– Дверь не закрывать! – кричит папа нам вслед, и я осознаю, почему он внезапно вошел в образ отца из ситкома 1950-х: у него дома мальчик, который идет в комнату его дочери, мальчик, который, как думает папа, может ее поцеловать.
Хорошо, что Эван идет у меня за спиной, потому что мои щеки стремительно наливаются кровью.
– Пока, пап!
Неужели ему надо разъяснять, что, даже если бы я считала Эвана Германа привлекательным – как какого-нибудь бледного, хмурого будущего документалиста, – у меня есть парень? Уже два с половиной года. Смешной, милый, веселый, с которым хорошо. Не просто парень, а Райан Харт.
Когда мы входим в мою комнату, я разворачиваюсь, чтобы все объяснить, но Эван меня перебивает:
– Твой отец офтальмолог?
– Э-э-э…
Его взгляд скользит по каждой поверхности моей комнаты. Я слежу за его взглядом: тетрадь «Молескин» на прикроватной тумбочке, фотоколлаж, который Кэти делала к каждому моему дню рождения и на который я специально не смотрю, смятое одеяло на кровати, лифчик на полу, который я моментально ногой пинаю под кровать. Эван читает меня, как один из дневников.
– Ретинопексия, – говорит он. – «Ретина». Значит, твой отец – глазной врач.
– Вау, Шерлок. Да, он глазной хирург.
– Интересно. А твоя мама?
Перед его глазами разложена вся моя жизнь, отчего мне неловко. Может, я зря пригласила его домой.
– Она риелтор, – отвечаю. – А что, хочешь дом купить? – пытаюсь отвлечь его шуткой.
– Нет, – искренне отвечает он. – Просто интересно. – Эван замечает сундук, и его лицо резко меняется. – Там остальные дневники?
Два шага – и он уже в противоположном углу комнаты. Он нетерпеливо опускается перед сундуком, и я немного расслабляюсь. Приятно видеть человека, которого эти дневники интересуют так же, как и меня.
Он осторожно приподнимает крышку.
– А их больше, чем я думал, – бормочет он, как мне кажется, благоговейным тоном. – Можно?
Я энергично киваю и опускаюсь на колени рядом с ним; Эван вынимает коричневую кожаную тетрадь, вертит ее в руках, внимательно изучает, затем пробегает по страницам большим пальцем. Они трепещут, как крылья птицы.
Мне не терпится сказать Эвану, что я узнала в библиотеке. Пока я повествую, его брови заинтересованно поднимаются вверх. Но когда дохожу до статьи и информации о двух недостающих телах, все, что слышу в ответ, это:
– А. Да.
– Ты знал? – спрашиваю я.
– Ну, пропавшие останки – одна из причин, по которым я пришел к такому заключению. – Возможно, он замечает, что я поникаю, потому что быстро добавляет: – Но это прекрасно, что ты изучаешь этот вопрос, – нам ведь надо сравнить содержимое дневников с тем, что известно о жизни Анастасии.
– ясно, – сухо говорю я, а на деле чувствую, будто меня понизили в ранге до минимального звена.
Дневники беспорядочно навалены в сундуке. Наша первая задача – разложить их в хронологическом порядке, если удастся найти дату, а она стоит не в каждом дневнике. Некоторые заполнены не до конца. Пара дневников заканчивается недописанной фразой. В конце концов в полукруге перед нами вырастает пять аккуратных стопок. Всего их тридцать две штуки. Целая жизнь на бумаге.
Последний дневник, который мы прочли, велся в марте 1917 года, примерно когда Николай II отрекся от престола (у него не было выбора, как объяснил Эван, – проходили постоянные бунты и стачки, к которым иногда присоединялись солдаты, не уехавшие на фронт сражаться в Первой мировой). Российский парламент – Дума – создал Временное правительство, власть у которого вскоре отняли большевики, а царскую семью посадили под домашний арест в Александровском дворце к югу от Санкт-Петербурга, в Царском Селе.
