– Но я не помню, каким он был человеком. Не помню его голоса, смешно ли он шутил, умел ли играть в карты. Всякое такое. Он, скорее, похож на… общую фигуру отца.
Мое тело тяжелеет, тяжелеет от несправедливости этого мира.
– Мама о нем не рассказывает? – спрашиваю я.
Он хмурится.
– Не знаю, – холодно говорит он. – Она ушла из дома.
Черт. Когда мы обсуждали это на нашем крыльце, я подумала, что «только двое» – это они с мамой.
– После смерти отца мы переехали сюда, к Соне. И однажды мама просто… – Он раскрывает ладонь, как фокусник, заставивший монетку исчезнуть. – Ушла. Смылась. Сайонара, мам. До встречи никогда.
Какие бы дамбы ни сдерживали поток его эмоций, они прорываются. В каждом слове чувствуется острая боль.
– И знаешь, что самое гадкое? – Он поворачивается ко мне, его голубые глаза, еще более яркие от сдерживаемых слез, блестят. – Она нас обманула.
Когда Эван говорил об отце, его голос был мягким, полным ностальгии; теперь он острее ножа.
– Мне тогда было семь. У нас кончилось молоко. Такое клише, правда? Соня всегда покупала маленькую бутылочку, хотя мама говорила покупать галлон. Я мог выпить всю бутылку за день. Мама сказала, что пойдет купит еще. Пытаюсь вспомнить, может, она как-то странно себя вела, уточнила ли, куда пойдет за молоком, – может, она имела в виду, что купит его в Нью-Мехико. – Он впивается пальцами в скамейку. – Знаешь, какое-то время это было для меня такой загадкой, и я думал, что, если я ее разгадаю, мама к нам вернется.
Река выходит из берегов. Слезы стекают по щекам, оставляя влажный след. Эван жмурится.
– Сначала я винил Соню – что она не пошла за молоком сама. Глупо, правда? – Он утирает нос рукавом. Глаза холодно сияют. Слез больше нет. – я много об этом думал… Она была в глубокой депрессии после смерти отца. Не могла встать с кровати, все время плакала. Иногда ей было достаточно просто на меня взглянуть, и она тут же начинала рыдать. Наверняка сумку заранее собрала. Она исчезла с какой-то одеждой и фотографией, которую держала у кровати, – папа в больнице держит на руках меня, в синей шапочке. Мне там всего несколько часов.
Он кладет кулак на колено, то сжимает его, то разжимает. Я наконец протягиваю к нему руку. Эван опускает на нее немного удивленный взгляд, затем поднимает его на меня.
– Она это планировала, – с отвращением говорит он. – Даже не осмелилась мне сказать.
– И с тех пор ты ее не видел?
Резко, будто сидеть больше невыносимо, Эван встает. Моя рука падает. Он скрещивает руки на груди.
– Она пыталась.
– Но…
– Но нам надо читать дальше.
Листья клена над нами шевелит легкий ветерок. Ворона улетела. Мне приходит в голову: люди умирают, но истории – нет. Чужая история не становится твоей, она – другого человека, которого ты коснулся. История отца Эвана перешла к его матери, от нее – к Эвану. Бесконечные главы, просто с новыми героями.
Вчера, когда мы разобрались с нью-йоркскими дневниками, я бросилась на поиски других дневников, отмеченных любыми датами между семнадцатым июля 1918 года, когда был расстрел, и первым апреля 1922 года, когда Анастасия отправилась в Америку. Надо выстроить хронологическую цепочку, начиная с побега из России. Как ни странно, первый дневник после 17 июля 1918 года датирован мартом 1919 года. Это большая тетрадь скромного коричневого цвета с нелинованными листами. На середине первого листа написано одно-единственное слово.
Я разобралась с переводом с помощью сайта, где можно выбирать буквы кириллицы. Достаю из сумки дневник и открываю на нужной странице. Эван смотрит на меня, все еще стоя со скрещенными на груди руками.
– Смотри, – говорю я, показывая дневник Эвану.
Он берет у меня тетрадь.
– Берлин, – говорит он.
15
11.03.1919
Меня доставили. Все, что у меня есть, – одежда на теле, тупой нож, полученный от польского фермера, две пары ботинок в одинаково плачевном состоянии, благодарность за доброту незнакомцев. И эта тетрадь, полученная в обмен на несколько сосисок.
Записывать мои похождения до сих пор не представлялось возможным, я переживала свой кошмар и боялась разоблачения, не говоря уже о том, что я не располагала ни ручкой, ни бумагой – мне их не давали якобы из опасений.
От моей прошлой жизни не осталось ничего. Семью задули, как свечи. Страна осталась позади. Украшения пришлось продать, чтобы оплатить проезд. Даже мое имя уже не мое. Меня зовут Анной Беляковой. Я как заяц-беляк, пытающийся сбежать от клыков собак-большевиков.
Мне приказано носить маску таинственности, но я обязана жизнью мужчинам и женщинам, сострадательным и не только, чья храбрость должна быть известна не одному лишь Богу. Я никогда не назову их имен, но расскажу, как они отвезли меня сюда.
На двадцати страницах Анна описывает путешествие из Центральной России в Берлин. Она не упоминает имен или деталей, по которым можно было бы найти помогавших ей людей, но, несмотря на это, текст живой и богатый на описания. Эмоции вытекают из слов, как кровь из раны.
Она не описывает ночь расстрела, только говорит, что воспоминания о нем «темнее декабрьской ночи». Рассказ Анны начинается с описания маленькой уральской деревеньки, где ее разбудил запах навоза и влажного сена. Шерстяной плед, на котором она лежала, был постелен в углу крытого свинарника. Рана от пули на левой руке обмотана чистой белой повязкой. Плащ с платьем, покрытые кровью, сложены в стопку рядом с ней. Ее саму помыли и одели в грубые штаны и рубашку, какие носили крестьянские парни. Подняв руку к гудящей голове, она ахнула: ее остригли почти налысо, а от виска к макушке тянулась покрытая корочкой рана.
В другом углу свинарника спали двое незнакомых мужчин. Единственное, что успокоило испугавшуюся было Анастасию, – смутное воспоминание о том, что как раз эти мужчины и принесли ее в свинарник.
Страдая от боли и неведения, Анастасия попыталась понять, что произошло. Она не знала, сколько часов или дней пролежала без сознания.
В памяти всплывали лишь смутные звуки и образы «в черном тумане». Но она чувствовала, что находится недалеко от Екатеринбурга.
Мужчины тоже были в крестьянской одежде.
Когда я подползла поближе рассмотреть храпящего мужчину постарше, он открыл глаз.
– Вставай, вставай! – залаял он, разбудив спутника.
Я забилась в свой угол, пытаясь прикрыться. Мужчина пополз ко мне, и я заметила, что у него кривой нос, будто его несколько раз ломали. Прижав к губам грязный палец, он несколько раз прошептал:
– Ты в безопасности, ты в безопасности.
Он беззвучно подал сигнал мужчине помоложе, тот исчез и вскоре вернулся с миской объедков со стола: свинина с хрящами и густая ферментированная каша, от запаха которой меня едва не стошнило.
