У меня текут сопли. Вытираю нос рукой и встаю.
– Ты даже меня не знаешь, – говорю я совершенно уставшим голосом. – Ты знаешь девушку, которая притворяется той, кто может тебе понравиться.
Он сглатывает. У него в глазах слезы. Я ни разу не видела, чтобы он плакал.
– Я устала, – хриплю я. – Устала притворяться кем-то другим.
Все кончено. Два слова повисают у меня на губах. Слова имеют вес; некоторые слова необратимы.
Эти его эмоции я узнаю: смятение, неверие, паника. Его глаза блестят от сдерживаемых слез, и я понимаю, что на самом деле он в этом не виноват. Просто я не давала ему возможности узнать меня.
– Но я люблю тебя, Джесс.
Я тоже его любила, так ведь? Или я просто боялась, что он не может любить меня?
– Прости.
Мой голос дрожит, но это слово реальнее любого другого, что я когда-либо использовала в написанной истории, потому что стереть его нельзя…
По дороге домой мы не говорим. Райан открывает дверь, и я выхожу из машины в слезах. Я обнимаю его, он не двигается и стоит как статуя; бормочет: «Прости», потом отворачивается, садится в машину и уезжает. Почему он просит у меня прощения?
– В чем дело? – спрашивает мама, когда я вхожу в дом.
Не ожидала ее увидеть.
– Во всем.
Поднимаюсь по лестнице. Ее тень задерживается у моей спальни, темное пятнышко на светлом фоне, видимое через щель между дверью и полом. Я знаю, мама раздумывает, стоит ли ругать меня за то, что я хлопнула дверью. Наконец тень исчезает.
18
24 августа, 2007
После слова «конец» всегда приходит грусть. Но ее облегчает предвкушение новой, чистой страницы. Проснувшись, я чувствую себя выжатой тряпкой, потому что всю ночь проплакала в подушку, но, глядя на полоски солнечного света, отбрасываемые на пол из окна, вдруг ощущаю внутри странное легкое возбуждение. Острая паника, вызванная расставанием с парнем, с которым я была два с половиной года, как ни странно, сопровождается неким облегчением.
Пялюсь в потолок. Есть только один человек, чья поддержка мне сейчас необходима, и я больше не могу выносить, что она на меня злится. Но прежде чем просить прощения у Кэти, надо разобраться, как попросить прощения у Эвана. Захочет ли он и дальше читать дневники после той сцены в обувном? Захочет ли он вообще со мной разговаривать? Со стоном заворачиваюсь с головой в одеяло и трясущимися пальцами набираю сообщение из аккуратно подобранных слов: «Сегодня все в силе?» Отправляю.
Жду. Покусываю губу. Опять накрываюсь одеялом с головой. Дзинь. Хватаю телефон, но вздох облегчения застревает в горле, как кусок черствого хлеба.
«Боюсь, вынужден перенести».
«Эван, – пальцы летают над крошечной клавиатурой. – Прости меня…» Останавливаюсь.
Появляется второе сообщение: «Шина «порша» сдулась, а машина у Сони». То, что он называет свой велосипед «поршем», довольно глупо, но его сообщение воодушевляет – он отменил встречу не из-за того, что не хочет меня видеть. Ну или не только из-за этого. Может, он и вовсе не услышал ни меня, ни Райана. Он ведь помогал той девочке и ее маме…
Быстро отвечаю: «я приеду к тебе». После долгой неприятной паузы получаю: «Хорошо».
Понимаю, что даже не знаю, где Эван живет, но, когда он присылает адрес, у меня появляется только больше вопросов.
Спрашиваю: «Это кладбище?» Это тот же перекресток, что он прислал в тот раз. «Стоп. Ты все-таки вампир?»
«Нет, хотя было бы неплохо. Дом по соседству».
Значит, я все-таки знаю, где живет Эван, просто видела дом снаружи, не изнутри. Это старый белый дом в фермерском стиле с подсолнухами и провисшей крышей.
«Буду через полчаса».
…яблочный пирог. Не квашеная капуста, маринованная свекла, вареная картошка или еще какой-то околорусский запах, который я ожидала услышать с кухни бабушки Эвана. Ее дом пахнет свежим яблочным пирогом с корицей.
– Будешь кусочек?
На столешнице – наполовину выпитый стакан молока, у ног Эвана вертится и повизгивает маленький шпиц.
– Антон, нет! – твердо говорит он.
Снаружи дом обветшалый, зато внутри очень уютный – много декоративных подушек и картин с блошиного рынка, всяческих безделушек. В небольшой комнатке рядом стоит старая швейная машинка, прикрытая куском ткани. Пока Эван ополаскивает и вытирает тарелку, я изучаю висящий у холодильника календарик с изображением маяков штата Мэн, подаренный банком. Все в доме будто объясняет, кто такой Эван Герман, но ничто не подходит к его образу, сложившемуся у меня в голове.
Несколько минут назад я стояла на пороге этого дома, заламывая руки, но, как только Эван открыл дверь, узлы волнения у меня в животе развязались; Эван выглядел как обычно. За это, возможно, стоит поблагодарить пятьсот долларов, которые я протянула ему, как только вошла в дом, – это все, что я накопила, и еще сотка, которую попросила у мамы как бы на сарафан.
– Первый взнос, – говорю я, вкладывая связку денег Эвану в ладонь.
Он секунду раздумывает, затем убирает деньги в карман. Я знаю, что заплатить Эвану – это правильно, я сама на этом настояла, но, когда он принял деньги, я немного расстроилась. Может, он не злится и не обижается на меня, потому что для него это просто очередная работа.
Эван убирает недопитое молоко в холодильник.
– Я не знаю, во сколько вернется Соня. Если хотим уединиться, лучше подняться наверх.
Его спальня, в отличие от первого этажа, совершенно чистая, с довольно большой для нее антикварной кроватью в углу. Полупрозрачные шторки не дают утреннему солнцу освещать пустые белые стены спальни слишком ярко. Если не считать плаката Бостонского симфонического оркестра над кроватью, единственная интересная вещь в комнате – винтажный проигрыватель пластинок на старом комоде, покрытом краской.
Подхожу к проигрывателю.
– У тебя есть пластинки, – говорю я. Папа все время повторяет нам с Гриффином, как прекрасны виниловые пластинки.
– «Музыка – это стенография чувств».
Я выжидаю, чтобы он назвал фамилию.
– Толстой, – улыбается он.
Эван открывает шкаф, и передо мной предстают книжные полки на том месте, где должны лежать штаны и рубашки. Нижние ярусы заставлены книгами, верхние набиты пластинками. Вытаскиваю одну из них. Шопен. Вытаскиваю другую. Стравинский. В основном классическая музыка, но кое-где проглядываются «Битлз» и Дилан. «Темная сторона луны» «Пинк Флойд». Джон Колтрейн.
– Это величайшие хиты, – говорит он.
– Какая твоя любимая?
– Ты же понимаешь, это то же самое, что спросить мать, кто ее любимый ребенок.
