Ашбурн снова настоятельно порекомендовал мне выйти в общество, присоединиться к Сезону, который начнется в апреле.
– Выдавать себя совершенно не нужно, – утверждает он. – Но тебе наверняка не хватает друзей, дорогая.
Я говорю, что дерби и балы дебютанток не принесут мне никакой радости. У меня есть он, библиотека и Джорджи, и теперь я уверена, что больше мне ничего не нужно. К тому же я так и не освоила тонкое искусство общения с незнакомцами.
– Значит, пора к этому приступить, – говорит он. – Молодые всегда грустят без компании других молодых.
– Разве я молода? – спрашиваю я. Мне так не кажется.
Иронично, что чуть больше чем через год Анне вскружит голову светская жизнь Нью-Йорка в век джаза. Но страх ее не отпускал. Она медлила. Сезон кончился. Следующее Рождество. Анна подарила Ашбурну шелковый галстук и золотые запонки. Он подарил ей кожаные перчатки, плащ с меховой подкладкой… и два кожаных чемодана. В феврале 1922 года они снова поругались.
Хотя Ашбурн будто искренне за нее переживает, я, зная, что будет дальше, не могу отделаться от мысли, что сэр Сирил значительно подустал от этой романовской интриги. От этого мне только еще больше жаль Анну.
В конце концов Ашбурн победил.
13.4.1922
Сегодня расцвела сирень. И было принято решение. Я уезжаю в Нью-Йорк.
Прогулялась по парку, затем днем посидела с Ашбурном. Снова обсуждали мою ситуацию, я поделилась своими переживаниями. Я никого не знаю в Америке – он утверждает, что его связей там более чем достаточно. У меня нет денег, будет не на что жить – он обещает, что готов содержать меня сколько потребуется и что однажды я выйду замуж; я отвечаю, что замужество – последнее, о чем я думаю.
Мне понадобится новое имя и документы, которые его подтверждают, – он говорит, что после войны американцы и правда стали строже относиться к иммигрантам, но он весьма изобретателен и пользуется некоторыми особыми услугами.
И наконец, люди, вывезшие меня из России, последовавшие за мной в Берлин, державшие меня в золотой клетке в Париже, они ведь захотят узнать, куда я пропала, – об этом, говорит Ашбурн, он сам побеспокоится; в интересах группы сохранить мою безопасность, и сейчас самое безопасное для меня место – Соединенные Штаты.
– Дорогая, – наконец сказал он, – вопрос очень простой: ты хочешь прожить остаток жизни пешкой в чужих руках или хочешь жить для себя? У тебя есть такая возможность.
Я думаю о простой жизни, о которой мечтали мои родители, о нормальности, к которой они так стремились в одиноком императорском дворце. Романовы правили Россией триста лет. Без осознания, какое бремя это избрание наложило на нас. Мы поплатились за него жизнью. В эту топку я возвращаться не собираюсь.
Россия осталась позади. Впереди меня ждет только один возможный путь, поэтому я согласилась. Я уеду в Америку.
Всегда и никогда, Анастасия.
Эван закрывает дневник. Это была последняя страница. Анна любила так делать: конкретный конец, конкретное начало, новый дневник для новой главы в жизни. Следующий дневник она начала на борту «Балтика».
Подползаю к сундуку и достаю пару дневников, разглядывая их.
– Что мы еще не прочли? – спрашиваю я.
Возможно, мы пропустили какой-то детский дневник, хотя почти сразу поняли, что в ранних дневниках, когда она еще была ребенком, записи редкие и неполные. Что-то после Нью-Йорка, о Бостоне?
– Это был последний, – говорит Эван.
Я хмурюсь. Это не может быть последний дневник. Царское Село, Берлин, Париж, Лондон, Нью-Йорк – на этом история кончиться не может. Как же история любви с молодым профессором из Кинского педагогического университета?
– И как же Тобольск? – говорю я, копаясь в дневниках, доставая их из сундука. Хронологический порядок совершенно нарушился, поэтому снова сортирую их по стопкам. – И Екатеринбург? Дневников оттуда мы не читали.
Я замечаю панику в своем голосе, но я не готова к завершению истории.
– Я тоже об этом думал, – говорит Эван. Он соскальзывает со стула ко мне на пол и кладет лондонский дневник на стопку. – Романовы отправили все пожитки в Англию, когда узнали, что их увозят из Царского Села. Это то, что она получила в Лондоне. В Берлине и Париже она начала новые дневники. Очевидно, их она и привезла в Нью-Йорк.
Мы обсуждали, как это было опасно, соответственно, настолько дневники были для нее важны.
– Но дневники из Тобольска и Екатеринбурга, – продолжает он. – Вероятно, после расстрела она их не видела. Семью просто согнали в подвал посреди ночи, у нее не было ни времени, ни повода брать их с собой. Они остались в Ипатьевском доме.
– И были уничтожены, – говорю я.
– Скорее всего.
Представляю красноармейца, лапающего тонкую бумагу, смеющегося над написанным. Он показывает это приятелю. Сжигает дневник. Бросает его в шахтный ствол вслед за изуродованными телами семьи и телом невинной крестьянки, чья кровь на его совести, как и на совести убивших ее белых.
Может, это и к лучшему, что у нас на руках нет этих дневников, что нам не придется читать последнюю жуткую запись Анастасии, наблюдать за ее неведением, незнанием ужасов и предстоящего жуткого пути. Интересно, каким было ее последнее слово в дневнике перед тем, как мир разрушился?
– Это конец, – печально говорю я.
Опускаюсь перед сундуком. Вокруг меня дневники различных оттенков голубого, коричневого, красного, зеленого, украшенные золотой каемкой и простые, совершенно непримечательные. Они одновременно обычные и необычные.
Эван вздыхает:
– «А остальное – ржавчина и звездная пыль».
– Кто это написал?
– Владимир Набоков.
– Сделаешь мне одолжение? – спрашиваю я.
Эван опускается рядом со мной.
– Конечно.
– За все это время я ни разу не слышала русского языка. Можешь мне почитать? Не перевод, сами ее слова.
Он склоняется над стопкой дневников и выбирает самый ранний, от 1913 года.
– «Снова снег», – начинает он.
Я прислоняюсь к нему и позволяю воображению рисовать картинки по звучанию его голоса.
25
1–4 сентября, 2007
Часть последнего дня на свободе до начала учебы я провожу за работой над несчастным проектом по истории. В субботу утром закрываюсь в комнате наедине с компьютером, термосом кофе, который сделала мама, и всеми книгами о Романовых, которые я взяла в библиотеке. Даже Эвану не пишу – я будто в черной дыре, ничто не может вытащить меня из «фокуса».
