– А этим, в «Коппасе», – продолжил Эллис, – нравится все, что нарушает статус-кво. А Лароса как раз это и делает. Его статейки для них – любимое развлечение. Они никогда его не выдадут. Однако пойдемте уже туда. Иначе они выпьют все вино.
– Вино? Так рано?
– Ох, не уподобляйтесь буржуа тривиальностью взглядов, – поддразнил меня Эллис.
Проигнорировав табличку «ЗАКРЫТО», он мягко толкнул входную дверь, и она открылась! Нас приветствовал тучный мужчина с длинными черными усами и в черной тюбетейке. Он быстро пропустил нас внутрь.
– Поппа Коппа, это мисс Мэй Кимбл, – представил меня Эллис.
Коппа склонился к моей руке:
– Добро пожаловать, мисс Кимбл! Проходите! Скажите им, что я лишь потчую добрым вином, но не рисую под стать Мартинелли.
Сдвинутые столы в центре задней части ресторана напомнили мне о недавнем визите сюда. Несколько человек попивали вино и делали бутерброды из хлеба и мясной нарезки. Венцеслав Пайпер со своими золотисто-каштановыми волосами, завязанными на затылке в хвост, стоя на табурете, рисовал карикатуру на Гелетта Эддисона – сгорбившегося над огромной бутылью чернил и с лавровым венком, сползшим на ухо. Рядом, на другом табурете, Эдит Джексон разукрашивала слова, которые уже написала: «Произойдет что-то ужасное». Гелетт махнул в ее сторону рукой с бокалом так резко, что вино разбрызгалось на скатерть.
– Это звучит как зловещее предзнаменование, Эли! Зачем ты написала такое на этих стенах?
– Это строчка из Оскара Уайльда, – парировала Эдит. – Из «Саломеи».
– Жалкая пьеса. Обреченная пьеса. И теперь ты обрекла всех нас?
Венц, рассмеявшись, наклонился, чтобы нарисовать сердечко над словом «ужасное»:
– Вот! Я сделал его лучше!
Эдит покосилась на него и стерла сердце.
– Нет, вы поглядите на нее! Наша новая капризуля! Ничем ей не угодишь! – воскликнул Гелетт.
– Каким нудным ты порой бываешь, Гелли, – констатировала Блайт Маркович, сидевшая под девизом: «О, Любовь! Тобою утешаются и мертвые, и смятенные!»
Эллис подвел меня к столу и налил нам обоим вина. Мы наблюдали, разговаривали и ели бутерброды, пока вино и общительная компания не сделали свое дело: я полностью расслабилась, позабыла о времени и о том, что кто-то мог ждать меня дома. Но тут, словно в напоминание, из задней двери выступил Данте Лароса. Утренний туман превратился в дождь, капли которого густо запятнали его шляпу и плечи пальто. Увидев нас, Лароса остановился. Я заметила его быстрый, оценивающий взгляд и выдавленную через силу улыбку.
– Кого я вижу!
– Что – сегодня нет балов и вечеринок, которые ты мог бы омрачить своим присутствием? – спросил Эллис.
– Воскресенье. Даже самые глупые светские особы сегодня не танцуют, – заверил Данте и перевел взгляд на меня. – Церковь не для грешников и грешниц?
– Вы тоже оказались здесь. Не знала, что газетные репортеры могут разрисовывать стены в таких заведениях, как «Коппас», – весело парировала я.
– Писать плохие стихи может каждый. – Данте снял шляпу, схватил бокал вина и выдвинул стул. – Взгляните на этот опус, – указал он на большого дьявола, ловившего рыбу и поджаривавшего на огне свою когтистую ступню над словами: «Это преступление». А рядом размещался стих, начинавшийся со строчки «Сквозь туман веков…» и заканчивавшийся размышлениями о родственных кошачьих душах.
– Видите? – ухмыльнувшись, прикурил сигарету Данте. – Планка низкая. – выхватив из запачканной, припудренной коробочки с разноцветными мелками оранжевый кусочек, он запулил его по столу. – А вы? Почему вы не рисуете?
– Я на самом деле не рисую…
– Рисуете, рисуете. Комнаты, разве не так? Вы сами в этом признались. Давайте! Покажите нам, на что вы способны.
– Я – не художница.
– И Венц – не художник, но он осмеливается тягаться с лучшими из них, – пошутил Гелетт.
– В слове «тягаться» «тя» лишнее, – вернулся за стол Венц, добавивший к своей карикатуре подпись: «Искусство побеждает все».
– А есть такое слово – «гаться»? – спросил Данте.
– Только в голове Венца, – усмехнулась Эдит.
– Есть! Я его изобрел, потому что другого подходящего слова для прославления моего гения в нашем языке не существует.
– Видите, Мэй? Вам лучше поспешить и оставить свою метку на стене, пока ее всю не разрисует Венц. А то люди подумают, что он здесь – единственный гений, – сказала Блайт. – И никто не узнает о вашем существовании.
– Крикни Вселенной: Я была здесь! – пропела Эдит. – Мы все умрем, но «Коппас» останется!
– Бог свидетель, это единственное место в целом городе, достойное сохраниться, – заявил Гелетт, подлив себе вино.
Эллис бросил оранжевый мелок обратно в коробку.
– Ты не хочешь, чтобы она застолбила себе здесь место? – спросил его Данте.
– Давайте, Мэй, нарисуйте большой «Х» на лбу Эллиса, – призвала Эдит.
Все захохотали, а я даже не осмелилась взглянуть ни на кого. Да еще и покраснела, как свекла.
– Нарисуйте нам что-нибудь, – не отступился Данте.
– Ей не нужно ничего тебе доказывать, – вспылил Эллис.
– Ваши пререкания уже начинают надоедать, – заявил с преувеличенным вздохом Гелетт. – Может, мы вместо них увидим на закате кулачный бой?
– Я предлагаю дуэль «Кто больше выпьет», – поднял пустую бутылку Венц. – Поппа! Еще вина!
– Еще вина, еще вина, еще вина, – донесся с кухни ворчливый голос Поппы Коппы.
– Мы повышаем статус твоего ресторана, – отозвался Гелетт. – Ты только подумай, сколько туристов придут сюда за тем, чтобы полюбоваться на свежую мазню, которой Венц покрыл эти священные стены!
Данте затянулся, выпустил изо рта тонкую струйку дыма, поднял свой бокал с вином и сказал мне:
– Ну, так как? Мы ведь проголосовали за то, чтобы вы остались в нашей компании. Вы должны доказать, что заслуживаете этого.
Это был вызов.
– Пошлите его к черту, – тихо сказал мне Эллис. – Не позволяйте ему потешиться.
Но я восприняла это как своеобразный экзамен. Да и заподозрила, что под подначиванием Данте скрывалось нечто большее. Он хотел не просто «проэкзаменовать» меня, но и наказать за то, что я не дала ему того, что он хотел, на балу у Андерсонов. И вдобавок стремился лишний раз уязвить Эллиса. Этого я допустить не могла!
Я взяла коробочку с мелками, подхватила свой бокал с вином и как можно беспечнее пошагала к пустому месту на стене – под сатиром, распивавшим с обнаженной девушкой шампанское. Там взглядом гладиатора, готовившегося к бою, оценила свободное пространство. Я понятия не имела, что буду рисовать или что могло бы впечатлить присутствующих. Наигранно храбрясь, я осушила бокал и деловито – я же не была трусихой! – начертила первую линию. Я сознавала, что остальные разговаривали и шутили за моей спиной (гам голосов и смех не прекращались). И замечала, что кто-то постоянно подливал мне в бокал вина. Но видела я только одно: комнату, обретавшую очертания под моими мелками. Комнату с причудливым декором, рельефным окном и дверными наличниками, полом, выложенным цветными изразцами, узкими стрельчатыми окошками, нарисованным на сводчатом потолке раем и нимфами, танцующими около источника и поглядывающими на настенную фреску с изображением бального зала с мерцавшими фонарями и позолоченными существами. Все смеялись, все праздновали. Цвет и свет фантастически взаимодействовали, создавая странную и прекрасную картину.
