– Мне правда не нужно в туалет, – повторила я.
В дальнем конце комнаты, под окном, стоял стул. Я подумала, что он предназначался для нянечки, поджидавшей пациентку. Каково же было мое удивление, когда Гоулд толкнула меня к нему!
– Садись! – скомандовала она.
Стул тоже был грязный и заляпанный.
– Я лучше постою.
В этот момент дверь снова распахнулась, и порог переступили Коста с О’Рурк; в руках у последней был поднос.
– Возвращайся в столовую, – проинструктировала Гоулд Коста с мрачной улыбкой.
Я едва не взмолилась во всеуслышание: «Гоулд, останься!» Особенно когда она бросила на меня быстрый сочувствующий взгляд. Но Гоулд ушла.
– Садись! – рявкнула Коста.
– Нет, я…
Она с силой толкнула меня на влажный, склизкий пол. Обхватив себя руками, я в отвращении сжалась:
– О господи! Здесь есть полотенце…
Коста дернула меня за волосы. Я закричала, а она стала накручивать их себе на руку, делая мне все больней и больней. Слезы застили мне глаза; выбора не было – я села на стул. А в следующий миг увидела ремни. Кожаные ремни, застегивавшиеся вокруг моего горла, груди, бедер и голеней.
– Я не понимаю. Что вы делаете?
Коста указала на О’Рурк, пристегивавшую ремнями поднос к подлокотникам. На подносе были кусок жилистой вареной говядины, ломоть хлеба и стакан воды. Приборов для еды не было.
– Время ланча. Ешь!
Я уставилась на них в ужасе. Аппетит резко пропал:
– Я не голодна.
– Не голодна? – переспросила Коста. – И даже крошки хлеба не хочешь?
Отломив кусочек, она помахала им у моего рта, а затем бросила его на пол.
– Ох, голубушка. Ладно. – Коста подобрала с пола хлеб. – Не повалявши, не поешь, – и с этими словами она поднесла его к моим губам.
Я крепко сжала зубы. Коста принялась запихивать мне хлеб в рот с такой силой, что губы поранились о зубы. Я ощутила привкус крови.
– Открой рот! – вздохнула Коста и с наигранной грустью помотала головой перед О’Рурк: – Мне что – клин в него загонять?
Закатив глаза, О’Рурк скрестила на груди свои мясистые руки, но возражать не стала. И я поняла: неведомая сила, заставлявшая Гоулд подчиняться Косте и выполнять ее приказы, довлела и над другими нянечками. Рассчитывать на помощь О’Рурк не приходилось. Коста наклонилась и, схватив мою челюсть, оттянула ее вниз. Сопротивляться я не могла. А когда она запихала мне в рот испачканный хлеб, по моим щекам заструились слезы. Я его выплюнула, но Коста снова засунула мне его в рот. Раз, другой, третий. И только когда я его проглотила, Коста, торжествуя, отступила назад.
– Ты останешься здесь, пока все не съешь! – объявила она.
– Не бросай еду на пол, – посоветовала О’Рурк. – Она снова так сделает.
И я ей поверила. Хлеб застрял у меня в грудной клетке; у меня было такое ощущение, будто какая-то болезнь раздирает меня изнутри когтями. И не успели нянечки оставить меня одну в этой смрадной комнате, как я вытошнила его вместе со всем, что съела на завтрак. Мне показалось, что меня всю вывернуло наизнанку. Рвота залила мне весь перед, растеклась по коленям. Я попыталась вытереть ее уже запачканными руками и выпила воды. Но от нее меня снова стошнило. Еда, поблескивая, насмехалась надо мной, хлеб дразнил. Но руки отказывались поднести его ко рту.
В туалет зашла по нужде какая-то пациентка. При виде меня она вздернула голову вверх, как собака, задрала юбку, испражнилась, а потом подошла и схватила с моего подноса мясо. Разорвав его голыми руками, она запихала половину куска себе в рот, а вторую половину бросила обратно на мой поднос. И со смехом ушла.
Не знаю, как долго я там пробыла. В окне потемнело. Зажегшийся газовый фонарь горел непрерывно, но очень слабо. Ко мне никто не приходил. Ни одна нянечка не зашла меня проведать. Мочевой пузырь переполнился; я терпела, пока не выдержала. Грязь на руках засохла и затвердела. Внезапно зазвонили колокола – не по расписанию. Но что это могло означать, мне было невдомек. Я заплакала, потом стала дергать за ремни. А когда у меня не получилось их ослабить, хотя бы чуть-чуть, просто села и уставилась в одну точку, всхлипывая от беспомощности. Через некоторое время я закрыла глаза и попыталась вообразить, что находилась совсем в другом месте. В тихой комнате – своей столовой с темными стенами и светлыми полами. Я представила себе, что рисую.
Наконец в дверь заглянула О’Рурк:
– Что? Все еще не доела?
– Простите, – прошептала я. – Простите. Я постараюсь все съесть.
Скрестив руки на переднике, О’Рурк встала передо мной:
– Давай ешь, и я отведу тебя обратно в палату.
К тому моменту я была уже в полном отчаянии. Предложение показалось мне чудом. Я потянулась за хлебом, но нянечка выбила его из моей руки. Хлеб покатился по полу и остановился у основания унитаза.
– Мясо! Я хочу, чтобы ты съела мясо.
У меня скрутило живот:
– Я не могу…
– Значит, останешься здесь, – развернулась, чтобы уйти, нянечка.
– Почему вы такие? Неужели люди могут быть такими злобными?! Почему вы позволяете няне Косте приказывать вам, что делать?
Этого не нужно было говорить.
О’Рурк вернулась. И, снова скрестив руки, замерла в ожидании. Но теперь ее взгляд стал каменным. И даже та толика сострадания, которую я подмечала в нем прежде, исчезла. Мясо – холодное и сальное – дрожало в моих перепачканных пальцах. Я попыталась оторвать кусочек. Но попался хрящик, и мне пришлось отгрызать его зубами. Меня снова затошнило. Я не смогла бы проглотить этот кусочек – я это сознавала. А пальцы были в грязи и рвоте. И все же я положила мясо в рот. Плача. Нет, точнее, поскуливая.
Рвота подступила стремительно, ей не смогли преградить путь даже мои плотно сомкнутые губы. Я запачкала весь поднос, и пока меня тошнило, О’Рурк молча наблюдала за мной. А потом наклонилась так, что ее лицо оказалось на одном уровне с моим. И лишь тогда я заметила в ее глазах намек на эмоцию, пусть это и не было сочувствием. Это было облегчение. Облегчение от того, что все закончилось, что она выполнила свою работу, что мы обе освободились от этого кошмара.
– Теперь ты будешь хорошей девочкой, Кимбл?
Я лихорадочно кивнула.
О’Рурк расстегнула ремни с таким выражением на лице, словно я была настолько омерзительной, что ей противно было ко мне прикасаться. А потом няня вытолкала меня в коридор. К тому времени зловоние пропитало мою кожу, осело у меня в ноздрях. Мне казалось: я уже никогда от него не избавлюсь. И все мое тело трясло, пока О’Рурк меня вела – но не в спальню, а вниз по лестнице, мимо остальных пациенток, смотревших на меня так, будто я была ходячей болезнью. Няня привела меня в комнату, в которой я еще не бывала, с застеленными клеенками матрасами. На некоторых из них лежали женщины, завернутые в мокрые простыни. А двое мужчин в резиновых сапогах и непромокаемых плащах обливали их из ведер водой. В трех пустых корытах валялись мягкие, распухшие ремни. На стенах висели смотанные шланги, из которых стекали остатки воды. Выложенный плиткой пол был весь усеян каплями.
