А потом вдруг пошел дождь.
Очередное утро явило нам такую картину разрушений, что ее трудно было не только принять, но и осознать. Внизу простиралась опустошенная земля, почерневшие улицы, на которых сажа и пепел превратились в топкую грязь. Везде господствовали серость и холод, кроме тех мест, где все еще тлевшие угли отбрасывали на руины зловещие блики. И везде пахло дымом, дождем и сточными водами. Терпкая тлетворная смесь.
Но, по крайней мере, все закончилось. Пожары прекратились. Я промокла насквозь и дрожала всем телом, пока добиралась до ближайшей благотворительной столовой, организованной посередине улицы. Там я получила горячий кофе и кашу. А женщина-раздатчица посмотрела на меня с таким сочувствием, что мне захотелось плакать.
– Вы одна, голубушка? – Я кивнула. – Вам есть, где остановиться?
– Пока негде, – помотала я головой.
– Сейчас уже повсюду открыли лагери для оказания помощи пострадавшим. Вам дадут там одежду и все необходимое. Перебинтуют ступни. Вы поищете, ладно?
Я пообещала и отошла с кашей к наспех сколоченному столу, за которым люди ели стоя и быстро, чтобы освободить места другим. Я старалась не поднимать головы. Все закончилось. Да! А это значило, что в скором времени на смену хаоса должен был прийти порядок, а с ним и проверка имен и личностей представителями власти. «Жизнь в городе продолжится, люди начнут возвращаться туда, где жили. А где будет мое место в этой новой жизни?» – задалась я вопросом.
Мне не следовало спешить со своими планами. У меня были лишь запятнанное кровью шерстяное пальто, ночная сорочка, пуговица и ботинки со стоптанными подошвами. Мне следовало поступить так, как посоветовала женщина в благотворительной столовой. Разыскать лагерь. Обрести убежище, получить какую-то одежду, еду. Возможно, Блессингтон тоже сгорел дотла, и огонь уничтожил в нем все трупы или тела тех, которые оказались погребенными под обломками. Представив, как кричали эти несчастные, охваченные пламенем, я содрогнулась. «Но если Блессингтон сгорел, меня тоже могут счесть погибшей и никто не станет меня искать. Мне надо сменить имя, покинуть этот город, стать кем-то еще и начать жизнь заново!» Это было здравое решение.
Но позволить Салливанам избегнуть наказания, очернить мое имя убийством и сумасшествием, тратить мои деньги и обманывать меня, как когда-то тетя обманула мою матушку, продав семейный дом и распустив слухи, понудившие отца ее бросить… Нет!!! Я не могла этого допустить. Я не могла этого допустить и жить с этим всю оставшуюся жизнь. Матушка верила в благородство и честность отца и перед смертью надеялась, что тетя раскаялась и поможет мне. Возможно, тетя Флоренс действительно раскаялась и пыталась мне помочь. Мне хотелось в это верить. Но я не собиралась страдать и нищенствовать всю жизнь, как мама. И уповала на торжество справедливости. Салливаны пытались меня уничтожить. Но я все еще была жива. Невзирая на ложные обвинения и Блессингтон, несмотря на землетрясение и пожары. И в этом я видела знак. Знак того, что мир желал мне помочь воздать своим обидчикам по справедливости.
И лучшим планом для этого был тот, что я придумала в Блессингтоне. Но где теперь были Лароса и Шин? От здания «Вестника» на Кирни-стрит остались обломки. Мой изначальный план заключался в том, чтобы найти первой Шин. Ведь именно она знала, что на самом деле случилось той ночью, и именно она могла обелить мое имя. Из газеты я узнала, что большинство китайцев находились в лагере для пострадавших в Хантерс-Пойнте. Шансы найти там Шин были такими же, как и в любом другом лагере. Но Хантерс-Пойнт находился слишком далеко; велосипеда у меня не было, канатная дорога не работала, да и слишком много военных кордонов пришлось бы преодолевать. И все же я должна была каким-то образом туда попасть.
Пока руины не остыли, жителям запретили возвращаться в город без специального пропуска. Даже за тем, чтобы осмотреть состояние дома. Улицы наводняли военные, полисмены и истощенные пожарники, спавшие прямо под моросившим дождем. Город стал чужим. Нигде не слышалось ни лязга фуникулера, ни криков разносчиков газет, ни призывов лоточников, ни гудков торопящихся автомобилей, ни медленного дребезжания карет и телег. Вместо них воздух оглашал треск обломков, булыжников и мусора, отбрасываемых в стороны или закидываемых в телеги. Из города исчезли даже птицы, за исключением ворон, прыгавших по развалинам рядом с крысами, да канареек, попугаев и какаду, которые вылетели из клеток, спасаясь от пожара, а теперь в замешательстве порхали вокруг телефонных столбов или сидели, нахохлившись, на болтавшихся проводах.
Все салуны были закрыты. Продажу ликеров запретили. Повсюду развесили плакаты с заявлениями мэра Шмитца, обещавшего не допустить голод и просившего горожан исполнять все нововведенные правила и требования. В домах воспрещалось топить печи и разжигать камины. Запасы воды оскудели, поэтому ее настоятельно рекомендовалось кипятить и использовать исключительно для приготовления пищи и питья. Мародерам пригрозили расстрелом на месте; та же участь ждала всякого, кого застигнут входящим в покинутое здание.
Город стал таким же опасным, как приют. Люди бродили по развалинам, выискивая ценные вещи. Я спала, зажимая золотую пуговицу в руке. Как бы много ни было в городе солдат, они не могли находиться повсюду, и ночью ничто не мешало обитателям Пиратского берега заниматься своим обычным промыслом. Никто не мог иметь гарантии того, что ему удастся избежать нападения. Я нашла среди обломков скрученную железку, в которую превратился кинжал, и носила ее в кармане пальто, как оружие для защиты. Следующее, что мне нужно было сделать, – это обзавестись разной одеждой. Многие жители Сан-Франциско покинули дома в чем были, в чем их застигло землетрясение. И когда в лагере для пострадавших начали раздавать одежду и обувь, я была не единственной в очереди. Когда подошел мой черед, женщина-раздатчица оглядела меня и вытащила из быстро уменьшавшейся кучи вещей юбку:
– Вы такая высокая. Эта будет вам коротковата, но…
– А можно еще эти? – спросила я, указав на мужские брюки.
Женщина не стала возражать. Выбора великого не было, а мужской одежды было больше, чем женской. Она дала мне брюки, юбку, пару сапог и толстые носки. И еще женскую комбинацию. Я была этому несказанно рада, тем более что все вещи идеально подходили для маскировки и оказались гораздо удобнее, чем те, что я носила прежде.
Я выбросила почти развалившиеся ботинки со стоптанными подошвами. И переложила пуговицу от дядиного жилета – мой талисман – в карман брюк. Пальто я оставила, а ночную сорочку и нижнее белье отдала мужчине, стоявшему у костра, разведенного в треснутой почерневшей мусорной урне, и попросила их сжечь. Я обратилась именно к этому человеку, потому что интуитивно поняла: он не станет спрашивать, почему я избавляюсь от такой дорогой, хорошей одежды. И он действительно не спросил. А я поспешила отойти подальше до того, как он мог уловить вонь от моих сжигаемых вещей.
В мужской одежде я чувствовала себя безопаснее, хотя никто не принимал меня за мужчину, даже с первого взгляда. Наверное, моя походка и лицо были слишком женственными. А мне хотелось походить на мужчину. Потому что тогда я смогла бы вступить в отряд по расчистке улиц и получить пропуск. Без пропуска передвигаться по городу было невозможно.
