– Поверьте мне, я все понимаю. И в состоянии себя защитить, – заверила я и, вытащив из кармана железку, показала ее Данте.
Его глаза потемнели:
– Любой чуть более ловкий человек легко обратит это «оружие» против вас. Мэй, вы будете в большей безопасности в моем доме.
– В вашем доме? Да вы спятили! Что скажут люди?
– Говорит женщина, которая не сходила с языков всех сплетников в городе.
– В том моей вины не было.
– Мэй, мы в эпицентре разрухи, или вы этого не заметили? Никому ни до чего и ни до кого нет дела, кроме тех, что в Ноб-Хилле. И я единственный, кто наблюдает за ними. К тому же нам проще будет планировать вместе. Да и насчет Фаржа у меня появилась идея, которую вам наверняка захочется услышать.
– Какая идея?
– Нет-нет, – помахал игриво Данте пальцем. – Пока не поедим, я ничего вам не скажу. Пойдемте.
Я снова взглянула на библиотеку. Мое воображение породило прекрасную реальность. Но оно же стало причиной ужасающего предательства. Я никогда бы не смогла прийти сюда вновь. Кузина с дядей были жестокими и жадными, но их алчность не была такой личной, такой интимной, как алчность Эллиса. Но как ни странно – и это поняла – именно это сделало меня сильнее. Я никогда бы не простила Эллиса. Но теперь я не была беспомощной. И не была одинокой.
Глава двадцать шестая
Данте привел меня на западный склон Телеграф-Хилл и остановился перед группой маленьких деревянных домиков, избежавших пожара. Один из них был одноэтажным, с покатой крышей и узкой реечной лесенкой, ведущей к входной двери. Во время землетрясения стекла в окнах потрескались, а со стен местами осыпалась штукатурка, обнажив доски. Но в остальном домик казался практически неповрежденным. Справа от входа оказалась маленькая комната со стареньким диваном, письменным столом и стопками книг на полу. Слева от входа располагалась кухня со столом и двумя стульями, а в глубине дома – две спальни.
– Я делю этот домик с Бобби, – сказал Данте. – Но он уехал на несколько дней в Окленд.
– Бобби?
– Мой кузен, – мотнул головой Лароса на закрытую дверь в одну из спален. – Вы можете занять его комнату. Он не стал бы возражать. А вы могли бы. Бобби слишком много пьет. И еще он – неряха.
Я осторожно приоткрыла дверь. Шторы на окне были задвинуты. Я разглядела кровать, кресло и бугорчатые тени. В комнате пахло кислым, грязной одеждой, немытой кожей и… да – что это было? Пролитое пиво?
– Я стараюсь туда не заходить, – сказал Данте.
Я закрыла дверь. Лароса уже был на кухне. Плита была выдвинута на улицу, как и все остальные плиты в Сан-Франциско. И виднелась лишь ее засаленная и оплетенная путиной стенка. Данте вытащил из буфета полбуханки хлеба, две банки с сардинами, одну с томатами и…
– Где вы достали вино? Ведь продавать ликер запрещено.
– Никто не запрещал его пить. – Лароса поставил бутылку на стол с победоносным стуком. – Я знаю, где его раздобыть. У Папы Дженнаро ниже по улице. Я помог ему спасти дом. – Закатав рукав, Данте вытянул руку с гладкой оливковой кожей. – Вот, лишился при этом всех волос на руках. Присаживайтесь.
Сняв с головы его шляпу, я положила ее на полку и присела на один из стульев за столом.
– Все стекло побилось при землетрясении. Нам придется уподобиться на некоторое время богеме и пить из бутылки. Знаю, девушки из высшего общества так не делают, но…
Вытащив пробку, Данте протянул мне бутылку, я подняла ее вместо тоста и отпила глоток. Я не пробовала вино так давно, что оно обожгло мне глотку. Но это жжение было таким приятным, что я невольно закрыла глаза и вздохнула.
– Какое оно вкусное! Как же давно я не… – попыталась заговорить я и замолкла, устыдившись нежданных слез. Я постаралась незаметно вытереть их краешком рукава, но, вскинув глаза, убедилась, что Данте за мной наблюдал. И, ощутив странное пугающее волнение, поспешила отвести взгляд.
Лароса взял у меня бутылку и тоже сделал глоток. А потом тихо спросил:
– Как там было?
Я не стала притворяться, будто не поняла его.
– Нормально, – моргнула я в попытке отмахнуться от воспоминаний. – Даже хорошо, когда я нашла способ самозащиты.
– И что за способ?
Вымучить улыбку мне не удалось:
– Чужие секреты.
– А-а, – протянул Данте. – Да, вы – не трусиха.
Мои глаза снова наполнились слезами, и Лароса вернул мне бутылку. А сам открыл сардины и оторвал ломоть хлеба. Положив своими пальцами масляную рыбку на хлеб, он передал мне бутерброд с такой заботой, что я рассмеялась от смущения:
– Простите… Я просто…
– Вы не обязаны мне ничего рассказывать, – поспешил успокоить меня Данте.
Но именно его готовность освободить меня от необходимости говорить подействовала на меня так, что я внезапно расслабилась и описала ему все: и ту первую ужасную ночь, когда меня чуть не задушили, и тот эпизод с наказанием шлангами в туалете, и то, как я наконец научилась там выживать. Данте слушал и не делал никаких комментариев, и слова лились из меня потоком, который я не могла контролировать. А когда этот поток иссяк, я почувствовала невероятное облегчение. Как будто избавилась от всей гадости, засевшей глубоко внутри. Настолько глубоко, что я о ней даже не подозревала. Я ничего не забыла, но горечь ушла.
Данте открыл банку томатов. У него нашлись две ложки, и одну из них он дал мне. И мы по очереди извлекали томаты из банки и ели их, пока банка не опустела.
А потом Данте достал из кармана блокнот и карандаш и положил их передо мною на стол. Для чего – я сначала не поняла. Но почти сразу сообразила: он услышал в моей истории что-то, о чем я позабыла. Вытащив из пачки сигарету, Лароса встал из-за стола и сказал:
– Пойду покурю.
И вышел, оставив меня одну. Я поглядела на блокнот, открытый на странице с именем Чарльз и датой, которую Данте записал с моих слов. И пододвинула блокнот к себе. В носу свербел запах сардин; их соленое масло еще оставалось на моих пальцах. А винные пары почти испарились. Я отпила еще глоток, схватила карандаш и перевернула страницу. На следующей странице я увидела оттиск слов, записанных Данте. Он оставил дверь открытой, сигаретный дым просачивался внутрь.
Я покрутила в руке карандаш. Там, в приюте, я отказалась от своего таланта. Я взирала на красоту с мучительной жаждой, но давала ей ускользнуть без следа. Игнорируя боль от неутоленной жажды рисовать. И со временем стремление творить умерло во мне, лишенное подпитки. «Неужели это мне расплата за отказ от Богом данного дара?»
Но карандаш разместился в руке так привычно-уверенно. И образы, которые я так старалась подавить, снова возникли перед глазами: свет, падавший сквозь стекло моего окна на пол; чайная роза в саду миссис Донаган, оранжевые тучи на звездном небе и красные розы в неземном свете… эти яркие пышные розы… Карандаш чиркнул по листку и замер в ожидании. В ожидании моего «Нет», которое я проговаривала десятки, сотни раз за прошлый год. А потом я ощутила укол страха, означавшего поражение и смирение.
