Судьба? Хаос? Если так, то кто он или что?
Керри решил выбрать соус, который ему не нравится, только чтобы убедить себя в своем существовании.
– Ешь, засранец… – бормотал он, опуская сэндвич в медовую горчицу, медленно, как кошка, которая вот-вот бросится на добычу.
– Джим, ты в порядке? – Кауфман приглядывался уже пару минут.
По взгляду Керри стало ясно, что он способен на любой фортель.
– Мы почти закончили, – сказал Хопкинс. – Мао, как вы помните, поставил цель разрушить прошлое. Доказать всему миру величие Китая, из опиумного логова колониальной эксплуатации превратить его в державу. Конечно, он действовал ужасными методами, но своего все-таки добился, что мы сейчас и увидим.
Хопкинс щелкнул пультом, начав очередной дневной сеанс.
Безупречная пропаганда на цветной кинопленке распинается с экрана плоского телевизора. Пустыня Гоби. Китайские военные и партийные чиновники в специальных очках, как подростки в трехмерном кинотеатре под открытым небом пару десятилетий назад. У Керри углеводное похмелье. Он смотрит на людей, которые тоже смотрят, подпитывается их предвкушением, когда китайский диктор начинает обратный отсчет: «Ши, джиу, ба…»
[31] Ноль, ослепительная вспышка – и небольшой корявый атомный гриб взметнулся над пустыней.
– Первые ядерные испытания Китая, – прошептал Хопкинс. – Мао наконец отвоевал себе место рядом с лидерами ядерных держав. Встал вровень с Трумэном и Сталиным. Джим, прочувствуй его триумф как собственный.
Кадры последствий ядерного взрыва. Керри смотрел во все глаза, как малыш на ралли грузовиков. Жалкие лачуги испарились. Телеграфные столбы покорежены ударной волной. Загон с козлятами, такими пушистыми, что Керри захотелось тут же забрать их всех к себе. Он любовался их закрытыми младенческими глазками, пока и козлята не исчезли в пламени. На месте взрыва появились солдаты, тысячи жертвенных статистов храбро позировали перед камерами, пренебрегая смертельной опасностью. Керри представил их тела, изъеденные радиационными язвами. Маоцзэдуновское равнодушие покинуло его; Керри сочувствовал этим людям, которые, как и он, когда-то были юными и полными сил, которые мечтали и любили жизнь. Грандиозный финал окончательно закупорил чакры: сцена в лучших традициях голливудских вестернов, тысяча всадников и лошадей в противогазах и солнцезащитных козырьках, несчастная конница на пути в царство призраков. Керри чувствовал надвигающуюся опасность. В какой момент изображение зла само становится злом?
– Выключи! – закричал он. – Не хочу я делать из этого фильм! Не хочу даже вникать в это.
– Это рождение современного Китая, – сказал Кауфман. – И вместе с тем современный капитализм.
– Это резня.
– Слабак! – буркнул Хопкинс. – Соберись!
– Я не слабак.
– Тогда играй!
– Я серьезно, Тони. Меня вырвет.
– Это все твой отвратительный завтрак.
– Это не сэндвичи, – вмешался Кауфман. – Это актер. Заклинился на своем банальном моральном тщеславии. Все-таки нужно было пригласить Джонни Деппа. Или Бэйла. Бэйл ничего не боится.
– Позвони ему! Не хочу впускать в себя зло.
– Да оно давно уже там, – сказал Хопкинс. – Кричит из памяти предков. Два миллиона лет изнасилований и убийств закодированы в каждой твоей клетке.
– Мне дурно.
– Это Мао обустраивается внутри тебя.
– О боже, Тони, мне страшно.
– Давай, соберись, – сказал Хопкинс. – Еще один рывок.
Остался последний ритуал: кадры «большого скачка» Мао – «культурной революции».
Еще три часа они смотрели, как китайская молодежь миллионами вступала в революционные отряды, как людей вывозили поездами в села, как города сотрясались от митингов. Студенты сжигали книги, рушили памятники и даже здания, чья домаоистская эстетика оскорбляла новый строй. Толпы заполняли площади, издевались и устраивали показательные казни над социально чуждыми элементами. Они искренне верили, что преступления в настоящем искоренят ошибки прошлого. Половина населения, как показалось Керри, исполняла ритуальные «танцы верности» Мао, половина оцепенела в страхе.
– Собрать атомную бомбу может каждый, – сказал Хопкинс. – А вот подчинить себе миллионы умов… Превратить их в добровольных зомби на целое десятилетие… Это настоящее чудо. К 1966 году Мао постарел, и паранойя обострилась: он выискивал заговорщиков в своем окружении. Мадам Мао, в прошлом известная шанхайская актриса, вместе с мужем взялась активно преобразовывать китайскую культуру. Разрешались только китайские фильмы, прославлявшие великого председателя Мао.
– Правда? – заинтересовался Керри.
– Это еще не всё. Печатные станки надрывались от миллиардных тиражей плакатов с его изображением. Толпы ревели от восторга, превозносили учение Мао и размахивали его портретами.
– Заманчиво, согласись? – спросил Кауфман.
– Со мной так было после «Маски», – задумчиво протянул Керри. – И меня напечатали на плакатах. Их миллионами возили на фурах по всему миру. Мое лицо – мое лицо! – такое большое… смотрело с тысяч рекламных щитов. Даже масаи меня узнавали – не представляю как. Мы ездили с дочерью в Кению на сафари. Мне дали крошечный лук и стрелы и предложили разносить термитники.
– «Маска» – настоящая классика, – заметил Кауфман. – Я три раза смотрел.
– И я, – добавил Хопкинс. – А еще Кеннет Брана.
Давно забытое чувство… Как его не хватает! Снова дала знать о себе острая потребность в восхищении. В энергии, профессиональном пламени и отсрочке – длительной, впрочем, хоть какой-нибудь – от серости звездного забвения, тускло мерцающего королевства Джона Бэрримора и Бела Лугоши.
Керри вцепился в слова Хопкинса, как в спасательный круг.
– Мао утверждал, что только молодежь спасет Китай и только расправившись с врагами. Для молодежи он значил больше, чем битлы, роллинги и хулахуп, вместе взятые. Они шли за ним толпами, они поддержали его призыв к искоренению, они подавляли малейшие признаки оппозиции. Представляешь, Джимми, какая мощь?
– Руководство всех студий, которые обливали меня дерьмом, отправить в исправительный лагерь округа Ориндж, – произнес Керри с неожиданным блеском в глазах. – Выпороть всех юристов на городской площади. Приструнить критиков. Вздернуть папарацци на ремешках от их фотоаппаратов. Я буду проезжать мимо во главе парада и любоваться их безжизненными телами, болтающимися на каждой пальме в Палисадах.
– Да! А теперь сделай это, Мао! – скомандовал Хопкинс. – Скажи: «Я, Мао Цзэдун, управляю миром!» Не забудь про провинциальный китайский акцент.
– Я, Мао Цзэдун…
– Ты копируешь китайца! Все не то! Надо, чтобы дух Мао вещал через тебя!
