Я пожирала их глазами, мне хотелось стать такой же, как они: красивой, обворожительной, уверенной в себе, добиться такого же успеха, какого добились они благодаря этим качествам.
Дома я снова и снова разглядывала себя в материнском зеркале. Я твердила себе, что скоро, совсем скоро выщиплю брови в высокую изогнутую ниточку. Я подражала манящей улыбке Авы Гарднер, уверенному, спокойному взгляду Вивьен Ли. Я поеду, куда мне вздумается, буду писать что хочу. Разумеется, средства, которыми я рассчитывала этого добиться, не отличались оригинальностью, однако в моем ограниченном мирке ничего другого не оставалось. Я сама выберу себе мужа и наконец-то вырвусь из дома Полковника.
5
– Сегодня придут гости, – в один прекрасный день объявила за завтраком мать и добавила, обращаясь к нам с Пуран: – А вы будете подавать чай.
Чай. Чтобы вы понимали, почему так опасно было флиртовать с Парвизом и чем это грозило, вам следует знать, что в те годы судьбу девушки решали не перешептывания и незаметные жесты, а любезные разговоры, которые вели за чаем гостьи ее матери.
С той самой минуты, как рано поутру Санам торопливо входила в кухню и разжигала угли под жаровней, заварочный чайник на самоваре не остывал ни на миг. Все обитатели нашего дома в Амирие – Полковник, наш отец, слуги, Санам и особенно мать с гостьями – весь день пили чай. Они пили чай, чтобы набраться сил в начале нового дня, чтобы развеять печаль, чтобы отпраздновать малейшую удачу и расслабиться перед сном. И никогда чай не заваривали и не подавали с такими церемониями, как желая угодить бабушкам, матерям, тетям, кузинам и сестрам наших потенциальных женихов.
– Три щепотки! – Санам показывала нам три пальца, унизанных кольцами. – Не больше, не меньше. – Она располагалась подле самовара, мы вставали по бокам от нее. – Смотрите внимательно, – продолжала она, брала жестянку с заваркой, высыпала в керамический чайничек ровно три щепотки, добавляла несколько зернышек кардамона и каплю розовой воды. Заливала доверху кипятком, накрывала крышкой и ровно на десять минут ставила на самовар – чуть передержишь, и чай выйдет горький, предупреждала Санам, выливай и заваривай по новой.
– А теперь, – она прищуривалась, указывая на буфет, – давайте стаканы.
Мы доставали лучшие мамины стаканы – хрустальные, с золотым ободком. Один за другим осматривали на свету, протирали от потеков и пятен и аккуратно ставили на серебряный поднос.
День за днем мы практиковались, стараясь заслужить похвалу Санам и перещеголять друг друга, пока наконец нам не доверили заварить и подать гостям чай.
Все утро мать жучила меня, велела помалкивать и не устраивать сцен. Едва в дом постучали и гостьи прошли в мехмун хуне, как она заглянула в кухню и крикнула:
– Форуг! Пуран! Несите чай!
Она обвела глазами кухню и посмотрела на нас: одобрительно улыбнулась, скользнув взглядом по сестре, и раздраженно уставилась на меня.
– Аллах всемилостивый! Форуг, неужели нельзя было привести себя в порядок? – проговорила она. – Иди надень нарядное платье да заплети волосы!
Я вскинула глаза.
– Некогда. Чай простынет…
На это ей ответить было нечего: дурно заваренный чай испортит гостьям впечатление от визита.
– Причешись хотя бы! – мать всплеснула руками и поспешила в гостиную. – Да поживее!
Мы с Пуран по очереди наполнили стаканы. В каждый на три сантиметра заварки, на пять – кипятка из самовара. Чай из темно-коричневого превратился в янтарный. Когда мы налили стаканы, Санам одобрительно взглянула на нас и махнула рукой – мол, несите.
Предстояла самая сложная часть: подать чай гостьям. С серебряными подносами мы прошли по коридору в гостиную и замерли в дверях, высматривая самых старших женщин. Потом, опустив глаза, полуприсели перед ними, чтобы те оглядели подносы с чаем. Мы знали, что, если заварим чай как следует и подадим, не пролив ни капли, гостьи улыбнутся, в противном случае подожмут губы, а то и вовсе откажутся от чая.
В тот первый раз нам с Пуран удалось проделать все безупречно. Мы обнесли чаем всех по старшинству и уселись в дальнем конце гостиной.
– И чтобы тихо, – предупреждала нас мать. – Не смеяться и не болтать.
Я чувствовала, как женщины попеременно разглядывают нас с сестрой. Пуран была луноликая светлокожая красавица с аккуратными изогнутыми бровями; в шелковистых каштановых локонах – две цветастые заколки, платье простое, но опрятное. Стаканчики с чаем у нее на подносе были идеальны, осанка и манеры безупречны.
– Что за прелесть! – ворковали гостьи и брали стаканчики с подноса Пуран.
– Красота в глазах смотрящего, – ворковала в ответ мать.
– Ну что вы, ханум, она и правда красавица!
Мне комплиментов не говорили. Я, в общем, и не хотела, чтобы меня хвалили, – очень надо! – и все равно невольно завидовала сестре. В тот день я вышла в мехмун хуне непричесанная и в мятой юбке. Мать то и дело бросала на меня неодобрительные взгляды. Гостьи подобрее улыбались мне, как слабоумной; прочие вскидывали брови и цокали языком. Я не обращала на них внимания. Улыбаясь или смеясь, я не прикрывала рот ладонью, как приличествовало примерной дочери. Я болтала ногами, пыталась рассмешить сестру, а когда не получалось, громко вздыхала и кривилась. Чай я заваривала отвратительно: то слишком жидкий, сущие помои, то чересчур крепкий, и в конце концов меня навсегда избавили от обязанности обслуживать гостей.
* * *
Неприятности начались со стихотворения.
В те последние месяцы в доме Полковника я написала множество стихотворений – правда, тайком и почти все уничтожила. А все потому, что Полковнику, прежде поощрявшему мое сочинительство, пусть и негласно, не понравилось стихотворение, которое я написала вскоре после того, как мы с Парвизом встретились в переулке. «Возлюбленный мой пришел, пылая восторгом, – начиналось оно. – И я отринула ложную набожность страха». Дальше следовало еще несколько строф в том же духе. Я и прежде писала любовную лирику, подражая Хафизу, это же стихотворение, видимо, декламировала с особым жаром, и что-то в моем голосе выдало, что теперь я о любви знаю не понаслышке.
Так это или нет, но, когда я дочитала до конца, Полковник не кивнул, как обычно. Он встал и подошел ко мне.
– Скажи мне, Форуг, ты встречаешься с мальчиком?
Я смущенно подняла глаза. Мы с Парвизом виделись лишь однажды, тогда, в переулке, и свидание наше длилось менее четверти часа. Я не сомневалась, что Полковник об этом знать не знает, и решила во что бы то ни стало сохранить нашу встречу с Парвизом втайне.
– Н-нет, – чуть заикнулась я. – Я ни с кем не встречаюсь.
Отец придвинулся ближе, я чувствовала его дыхание на щеке.
Он схватил меня за плечо, и я потупилась.
– Скажи мне правду!
Я открыла рот, но не сумела выдавить ни слова и лишь покачала головой.
