– Доченька моя, милая доченька, – бормотала она, гладила меня по голове, укачивала, прижимая к своей груди, и плакала.
Наконец настал пятнадцатый день, а с ним явился и незнакомец в широком лавандовом галстуке.
От отца не было вестей, он больше не приходил. Как-то он примет мой отказ возвращаться в Ахваз? Как он со мной обойдется?
Ответ не заставил себя ждать. В начале сентября в дверь моей комнаты громко постучали. Не успела я встать с постели, чтобы открыть, как вошел один из моих братьев.
– Моя дорогая сестра, – поприветствовал он меня любезно, точно чужую.
Он только что окончил курс в европейском университете и приобрел лоск, вальяжность и форс, которых в нем прежде не было.
За ним вошли двое мужчин. Тот, что в сером костюме и лавандовом галстуке, нес черный саквояж. Брат представил его как доктора Резаяна, а его спутника – как помощника доктора.
Я, пошатываясь, встала на ноги. Я несколько дней не мылась, не переодевалась и встретила их нечесаная, в ночной сорочке, хотя было уже за полдень.
Доктор Резаян уставился на меня, наклонив голову набок; веки у него были набрякшие. Он несколько раз смерил меня взглядом.
– Полковник сказал, вам нездоровится, – вымолвил он наконец и отщелкнул медные застежки саквояжа, – и нужен покой.
Помню его невозмутимый, безукоризненный вид, помню, как он подвел меня к кровати, уложил и выпрямился надо мною. Помню серый его костюм и блеск булавки с бриллиантом в лавандовом шелковом галстуке. Помню, какая стояла тишина, пока он набирал шприц из маленькой склянки. Помню, как брат взял меня за плечи, крепко, но не больно, чтобы я не вставала с постели, но я была такой слабой и вялой, что удержать меня не составляло труда. Помню, что за все это время никто не проронил ни слова, помню, как вонзилась в руку игла, а больше ничего не помню: я уплыла в черноту.
16
Я говорю из бездны ночи,
я из бездны темноты
да из бездны ночи говорю.
Если придешь в мой дом, любезный,
мне принеси светильник да окно,
чтоб из него глядела я
на толчею счастливую
по ту сторону.
«Подарок»
В иные времена – впрочем, не очень далекие – такую женщину, как я, женщину, запятнавшую свою честь, женщину, которая, несмотря на угрозы, покрыла семью позором, заключили бы в государственный дом умалишенных, тимарестан. В этом заведении, выстроенном в прошлом веке, обитали презреннейшие из городских парий: эпилептики, опиумные наркоманы и все, кого считали душевнобольными, то есть равани – психически больные. В тимарестане заблудшую приковали бы к койке и заперли в палате немногим просторнее гроба, откуда она, скорее всего, уже никогда бы не вышла.
По иронии судьбы меня заключили не в тимарестан, а всего лишь в клинику доктора Резаяна. И там я не лишилась рассудка (а если и лишилась, то ненадолго), однако время, проведенное в клинике, переменило меня бесповоротно.
Клиника стояла среди поросших буйной растительностью холмов в деревушке Ниаваран
[34], километрах в пятнадцати к северо-востоку от Тегерана. Главное здание, как и другие дворцы, выстроенные в конце XIX столетия, украшали мраморные колонны, искусная, расписанная вручную плитка и зеркальная мозаика. На участке в гектар с лишним французский ландшафтный архитектор разбил четыре регулярных парка с аллеями платанов и кипарисов. До летней резиденции шаха с ее пространными регулярными парками и величественными беседками, охотничьими домиками и сосновыми борами было менее пяти километров.
Прежде это была усадьба. Здесь обитал какой-то аристократ с многочисленными женами и детьми, служанками, слугами, конюхами, садовниками и казначеями. Но это было очень давно. Аристократ со всем семейством (кроме тех, кто упокоился в расположенной неподалеку усыпальнице) перебрался во Францию. Дом замкнулся в себе, понемногу приходил в запустение, но однажды усадьбу увидел доктор Фарамарз Резаян, уважаемый и деятельный психиатр, и счел, что она идеально подходит для привилегированных больных.
В бывших просторных гостиных и величественных покоях разместились общие спальни и душевые, изоляторы, смотровые и операционная. На смену запустению в клинике Резаяна явился порядок, пытки именовали «лечебными процедурами», однако таинственность, окутывавшая прежний тимарестан, не только сохранилась, но и упрочилась. Снаружи клиника ничем не отличалась от любого другого роскошного ниаваранского особняка, а окружавшие ее высокие каменные стены надежно скрывали от глаз прохожих то, что творилось внутри, не выдавая ее назначение ни вывеской, ни табличкой.
Если бы вы по какой-то причине задумали разыскать меня в клинике Резаяна, уверена, вам нипочем это не удалось бы. Допустим, вы даже сумели пробраться за внешнюю стену толщиною в метр: вас все равно не пустили бы в кованые ворота. Вам оставалось бы лишь любоваться под сенью платанов и кипарисов больничным парком, и вы увидели бы, что он не просто прекрасен: он безупречен.
* * *
Небо было разрезано на куски. Меня охватил ужас, когда я открыла глаза и увидела синее небо, странно располосованное толстыми железными прутьями. Перед мысленным взором мелькали картины: Полковник, мой брат, незнакомец в лавандовом галстуке; но когда я попыталась припомнить, как попала сюда, у меня ничего не вышло.
Я приподнялась на локтях и осмотрелась. Каморка три на три метра, голые стены, из декора – лишь лампа на потолке. Жарко, душно, воняет содой и хлоркой, отчего меня затошнило сильнее. У противоположной стены – еще одна узкая железная койка. В то утро она пустовала, но на простыне остался след тела, что недавно лежало на ней.
Я свесила ноги с кровати, комната наклонилась, закачалась, и я упала обратно на матрас. Когда перед глазами прояснело, я увидела, что на мне больничная сорочка. Я заметила на груди свежее пятно рвоты, попыталась вытереть его краешком простыни, но пальцы не слушались, и я оставила попытки.
Я уставилась в потолок, вспоминая, как здесь оказалась, но голова была как в тумане. Я ничего не соображала.
Чуть погодя я снова попробовала встать. Койка, на которой я лежала, была накрыта клеенкой, и, когда я шевельнула ногами, она зашуршала. Оказалось, что я с трудом, но могу доплестись до окна. Опираясь на стену, чтобы не упасть, я выглянула наружу. Внизу был дворик с фонтаном и кустами; что дальше, за стеною парка, я не разглядела.
У меня кружилась голова, дрожали ноги, но я, пошатываясь, вышла из комнаты и поплелась по длинному широкому коридору. Через равные промежутки в потолке были устроены окна, и на голые плиты пола хрустальной пылью сочился свет. В голове немного прояснилось, но я опасалась, что меня вновь одолеет дурнота. В коридоре было пусто и тихо, но из открытой двери в дальнем его конце доносились голоса.
