— У нее твой ротик, — говорит Друзилла, а сама хитро усмехается: — Надеюсь, отцовский нос ей не достанется.
Юлия смеется:
— Милый Руфус. До Адониса ему далеко. Нам всем определенно следует молиться, чтобы девочка пошла в мать.
Амара улыбается, принимая комплимент. Пока еще нельзя понять, как будет выглядеть Руфина — ее личико все еще напоминает лягушачью мордочку, — но Амара тем не менее уже подмечает в ней сходство с Филосом. Нежные черты, большие серо-голубые глаза, отчего в ней есть что-то почти кошачье. «Ее глаза станут карими», — твердит себе Амара.
— Как тебе семейная жизнь? — спрашивает она Друзиллу.
— Амплий совсем недавно купил мне ткацкий станок, — с ухмылкой отвечает Друзилла. — Чтобы гости восхищались моими женскими умениями. Однако он еще ни разу не надевал ничего из того, что я выткала. Даже его нежность не простирается так далеко.
— Ты говоришь о папе? — Примус, как и все маленькие дети, прекрасно умеет подслушивать. — Он обещал скоро поиграть со мной в бабки.
— И он усыновил Примуса.
Юлия хлопает в ладоши, и все женщины рассыпаются в поздравлениях. Друзилла в знак благодарности склоняет голову, она явно наслаждается моментом. Амара рада за нее, но невольно испытывает муки зависти. Весь облик Друзиллы буквально кричит об ее богатстве. Дорогая ткань туники, нежные розовые духи и — возможно, сильнее всего — окутывающее ее состояние довольства. Она выглядит именно так, как и должна выглядеть женщина, которая обеспечила будущее своему ребенку и себе.
Первые недели жизни Руфины проходят одновременно быстро и медленно. Дни текут и мешаются друг с другом. Филос постепенно начинает больше времени проводить дома, и в некоторые моменты, когда они втроем с Британникой сидят все вместе, Амаре удается вообразить, будто они семья. По настоянию Британники Амара также старается выходить за пределы территории Юлии. Она совершает небольшие утренние прогулки по рынку, который примыкает к арене и расположен сразу за садом; поначалу с Британникой, а затем, все чаще, в одиночку.
С каждым днем становится немного легче. К тому времени, когда Руфине исполняется два месяца, Амара чувствует себя намного увереннее. Она бродит по рынку, прохаживается между прилавками с едой, и ее сердце трепещет при виде бурления жизни вокруг. Она разговаривает с дочкой на греческом, поднимает ее повыше к лотку с изделиями из кожи и показывает на развешенные на стойках амулеты, продавец благосклонно улыбается им. Гермер по-прежнему торгует цветами на краю площади, но к нему Амара не подходит: слишком свежи еще воспоминания о том, как они бывали здесь с Викторией.
Когда она приближается к стадиону, то останавливается, чтобы посмотреть на огромное здание, из-за которого выглядывает солнце. Чья-то рука в мгновение ока обхватывает ее талию, и Амара чувствует, как что-то острое касается ее бока. Она так теряется, что даже не сразу пугается.
— Не вздумай кричать.
Амара резко поворачивает голову. Феликс стоит с совершенно спокойным видом, на его губах играет очаровательная улыбка, словно он встретил дорогого сердцу друга.
— Я не причиню тебе вреда. Если будешь вести себя тихо.
— Отпусти меня.
Амаре хочется сказать это жестким голосом, но с ее губ срывается только шепот.
— Мы сядем на скамейке вон там. — Феликс кивает на скамью, где они когда-то сидели с Викторией, рядом со стеной, огибающей виноградник.
— Нет. — Амара крепче прижимает к себе Руфину, ее грудь тяжело вздымается, страх захватывает ее.
— Не надо истерик. — Его голос звучит рассудительно, даже успокаивающе. — Обещаю, я не причиню тебе вреда.
Он сильнее прижимает нож к ее ребрам:
— Если только не вздумаешь сопротивляться.
Амара идет вместе с ним через площадь, прерывисто и сдавленно дыша, словно она тонет. Феликс направляет ее, всю дорогу весело и непринужденно комментируя товар в лотках, мимо которых они проходят: ни дать ни взять, заботливый муж ведет утомленную жену посидеть, чтобы она отдохнула.
— Это же было совсем не трудно, верно? — ласково говорит он, садясь рядом с ней. Он по-прежнему держит ее одной рукой, нож скрыт под плащом.
— Чего ты хочешь?
— Не очень-то по-дружески так здороваться. Разве ты не спросишь меня о Виктории, о том, как мои дела?
— Пошел ты.
Феликс смеется:
— Я скучал по тебе, Амара.
— Если ты будешь держать меня здесь, Британника пойдет меня искать.
— Я не собираюсь держать тебя. Теперь у меня есть своя хорошенькая жена. Кстати, она попросила меня передать тебе кое-что, когда я сказал ей, что собираюсь повидаться с тобой. Хочешь это услышать?
— Мне неинтересно, что там Виктория хочет сказать мне.
— Она молит о прощении.
Амара молчит, и лицо Феликса становится жестче.
— Неужели ты думала, что я оставлю тебя в покое, что позволю смеяться мне в лицо? Тем более что ты смеешься не только надо мной.
Феликс откидывает голову назад, как будто разглядывая длинные побеги, вьющиеся по стене.
— Представляешь, что когда-то я считал тебя соперницей? Ну и дураком же я был. А ты в это время расставляла ноги перед рабом. Рабом.
Он смеется так сильно, что его руки трясутся, и Амара боится, что он случайно порежет ее.
— Ты еще глупее, чем моя жена. Что он наговорил тебе, что ты решила так испортить себе жизнь?
Усилием воли Амара заставляет себя сохранять бесстрастный вид:
— Я не понимаю, о чем ты.
— Это его отродье? — кивает Феликс на Руфину.
Амара крепче обнимает дочку, стараясь заслонить ее от его взгляда.
— Должен признать, что, когда Виктория рассказала мне об этом, я подумал, что эта дура лжет. Тот мальчик без гроша за душой, который забирал тебя из борделя? Этого ты выбрала?
— Что бы Виктория тебе ни наговорила, это неправда.
— Значит, поиграть хочешь?
Феликс нежно проводит плоской стороной лезвия по ее коже; теперь она сидит очень прямо и не сводит с него взгляда.
— Сейчас я полностью завладел твоим вниманием? — Он говорит очень тихо.
Когда Амара не отвечает, он прижимает нож чуть сильнее.
— Да, — выдыхает она.
— Хорошая девочка.
Феликс улыбается, и ненависть застревает у Амары в горле, точно оливковая косточка, слишком горькая, чтобы ее глотать.
— Когда Виктория в первый раз повела меня по твоему чудному домику, я заприметил в таблинуме сундук, он стоял прямо под окном твоей спальни. Уверен, ты понимаешь, о чем я говорю. Как раз на такой сундук девочка вроде Виктории могла встать, если бы ей захотелось заглянуть в твою комнату и посмотреть, чем ты занята по ночам. Особенно когда выяснилось, что ты настолько предусмотрительна, что оставляешь там зажженную лампу, которая освещает всю кровать.
