В три часа утра в моем районе на прогулку выходили крысы. Одной только мысли о том, что одно из этих чудовищ может выскочить мне под ноги из кучи мусора на тротуаре, хватило, чтобы выгнать меня на центр проезжей части. За редким исключением, витрины магазинов были погружены во тьму. Ко мне с очевидным превышением скорости подлетело такси и с визгом остановилось, впуская в свой салон. Мы, как на аттракционе-горках в парке, пролетели по магистрали ФДР, по мостам, через туннели; бетонные стены неслись мне навстречу, а тени огромного города отбрасывали на приборную панель пятна, напоминающие колонии бактерий в плошке с агаром. В отдалении виднелись высотки на острове Рузвельта, словно желтой сыпью, усеянные огнями окон, за ними был Бруклинский мост и дымящиеся трубы Нижнего Ист-Сайда. Я обдумывал возможные ракурсы снимков эхо, которые мне утром предстояло представить на суд доктору Абрамсону. Помню ли я, как настраивать частотные фильтры и скорость развертки? Руководитель эхокардиографии мог быть крайне суров. На утреннем совещании он устроил одному из ординаторов-первокурсников такой беспощадный допрос, что тот упал в обморок.
Таксист высадил меня на парковке за больницей Бельвю. Здесь крысы были еще крупнее и двигались по одной им ведомой логике, словно листья на ветру. Очертания больницы на фоне безоблачного неба напоминали готический отель. Я поднял взгляд на здание, пытаясь представить, какие жизненно важные решения мне предстоит там принять. У входа на тротуаре разлеглись юные модники с проколотыми губами, в черных кожаных куртках. В вестибюле стоял затхлый воздух, немного пахло дымом. Я быстро предъявил крепкому охраннику свой пропуск и побежал в кабинет эхо на втором этаже за бутылкой контактного геля и громоздкой эхоустановкой фирмы Siemens, которую повез по узким пустынным коридорам в отделение интенсивной терапии.
Бодрствовать в полчетвертого утра – странное ощущение; на стыке дня и ночи кажется, что все должно быть тихим и неторопливым, и попытки спешить выглядят неуместными. Когда я распахнул тележкой дверь в отделение интенсивной терапии, то словно оказался в казино – сияли огни, звенели приборы, и там было предостаточно неприкаянных душ. Родственники караулили своих близких, бродя по коридорам или сидя у их коек. В воздухе висел достаточно приятный тонкий аромат обеззараживающих средств и талька. В поисках хирурга-ординатора я заглянул в ординаторскую. Комната была усеяна распечатками, рентгеновскими снимками и следами вчерашней трапезы, но самого ординатора там не было. Я дошел до поста дежурной медсестры, где молодая женщина заносила в компьютер какие-то данные. Не отрываясь от работы, она указала на комнату в самом дальнем углу отделения.
Я аккуратно завез свой аппарат эхо в узкий закуток между кроватью пациентки и завывающим монитором жизненных показателей. У женщины было упрямое выражение лица; она словно не хотела, чтобы люди видели ее панику. Всклокоченные короткие тонкие волосы у нее на голове смахивали на недавно подстриженную траву. Она стреляла глазами по сторонам, как испуганный ребенок, но утверждала при этом, что у нее все в порядке. Кардиомонитор информировал, что давление у нее паршивое.
У нашего организма есть несколько механизмов, с помощью которых он пытается компенсировать резкое снижение кровяного давления (то есть шоковое состояние). В вегетативной нервной системе повышается симпатическая и понижается парасимпатическая активность, что приводит к учащению пульса и повышению объема сердечного кровотока. Соль и вода перерабатываются почками. Мелкие периферийные артерии сжимаются, прекращая приток крови к менее важным компонентам тела, таким как кожа, мышцы опорно-двигательного аппарата, и перенаправляя ее к жизненно важным органам – сердцу, почкам и мозгу. Газообмен легких затрудняется, приводя к повышению концентрации аминокислот в крови, учащается дыхание.
Похоже, у моей пациентки все это происходило одновременно. При желтом свете ламп она была бледной, как кость. Ее пульс напоминал стук копыт коня в галопе. Она была молчалива, потому что и говорить, и дышать у нее не получалось. Когда я приложил щуп эхо к ее забинтованным после хирургического извлечения опухоли груди ребрам, даже я сразу понял, что в перикарде собралось очень много крови.
Ее сердце выглядело так же, как маленькая зверушка, застрявшая в крошечном бассейне; оно билось так, словно одна из крыс Рихтера в его емкостях с водой, пытаясь вырваться на свободу. Правый желудочек сплющился в блин. Я почувствовал странное облегчение оттого, что наконец-то столкнулся лицом к лицу с тем, чего так боялся.
Я побежал за хирургом-ординатором, и он тотчас же оказался в хирургической стерильной одежде; меня попросили отойти в сторону, но продолжать держать щуп эхо, чтобы знать, куда направлять дренажную иглу.
Медсестра накрыла пациентку простыней. Хирург вскрыл стерильный набор инструментов. Пациентка замерла. Она то ли активно сотрудничала с нами, то ли погружалась все глубже в шок. Обработав кожу чуть ниже грудины лидокаиновым обезболивающим, хирург пятнадцатисантиметровой иглой сделал прокол; ориентируясь по моему ультразвуковому изображению, он направил кончик прямо в сердце. Правый желудочек находится ближе всего к грудине; я вспомнил, как преподаватель анатомии сказал нам, что именно в него мы попадем, если нам придется вводить иглу через стенку грудной клетки. На эхо кончик иглы вошел в перикард, всколыхнув ультразвуковое изображение белым нимбом, словно вспышка солнца в мутном море темноты. Хирург оттянул поршень, и в пластиковый цилиндр поползла темно-бордовая жидкость. Он отсоединил шприц от иглы, и из нее продолжила медленно сочиться кровавая жидкость. Он вставил в иглу катетер с трубкой и подключил ее к дренажному мешку. Несколько минут спустя простыню убрали, и я увидел, что у пациентки восстановился цвет лица. В дренажный мешок продолжала сочиться кровавая жидкость, но давление почти вернулось к нормальным показателям.
Несколько минут промедления в споре с хирургом-ординатором или в ожидании такси, и эта женщина наверняка бы погибла. Хирург, молодой индиец, был мне благодарен. Выяснилось, что в детстве ему самому делали операцию на сердце (он оттянул V-образный воротник формы и показал бледный, размытый шрам повыше грудины). В ту ночь мы отлично поладили и из-за совместной работы в сложной ситуации, как это часто бывает в больнице, сдружились. Такой была моя первая встреча с живым, бьющимся сердцем, нуждающимся в срочной помощи. В следующие несколько месяцев я ни разу не отклонял запроса на эхо.
* * *
В 1950 году в Лундском университете в Швеции кардиолог Инге Эдлер и физиолог Карл Гельмут Герц изобрели эхокардиографию. Они ходили в доки, чтобы изучить работу сонаров, и пришли к выводу, что если ультразвуком можно за пятьсот метров увидеть корабль, то, наверное, если изменить глубину сигнала, с его помощью можно будет увидеть и сердце. Они создали прототип щупа и приложили к груди Эдлера; поначалу они не понимали, что именно они видят, но было очевидно, что это бьющееся сердце. В 1954 году они опубликовали первую научную работу по ультразвуковой кардиологии – «Использование ультразвукового рефлектоскопа для непрерывной записи движений стенок сердца». В середине 60-х годов ХХ века Харви Фейгенбаум впервые использовал ультразвук для исследования скопления жидкости в перикарде. Вскоре эхокардиография стала повсеместно использоваться для срочной диагностики скопления жидкости и помогала хирургам прицельно вводить дренажную иглу. Ультразвук перевел процедуру дренажа тампонады в раздел шаблонных. Уже через несколько месяцев ординатуры тампонада перестала быть для меня чем-то экстраординарным.
