Голую.
Все вежливо отвернулись, потому как одно дело, если коленки девица непонятная скребет, и другое — коль государь. Да еще всей Вироссы.
— Вы на свои тоже мало похожи. Особенно теперь.
— Это да… — Летиция коснулась лица. — Белила там остались.
— И румяна…
— Мушки.
— Краска для лица.
— Парики.
Яр закатил глаза.
— И все-таки, — подала голос Брунгильда. — Я не понимаю, зачем?! Ну, только если он не извращенец…
— Я не…
— Он просто влюбился, — перебила Летиция Ладхемская. — Как в романе… я читала один роман, и там прекрасный юный наследник влюбился в портрет неизвестной девы. А его хотели женить силой.
Яра передернуло. Из сочувствия к несчастному?
— К-как я его понимаю.
— И он бежал, переодевшись в одежды собственного пажа. А потом долго скитался, испытывая всякие тяготы. И еще к разбойникам попал. Она же его спасла… и они потом в конце поженились. Счастливо.
— Если поженились, то это совсем даже не счастливо, — возразил Яр. — Что? Я вот… пока избегал счастья.
— От счастья не убежишь, — Летиция Ладхемская вздохнула. — Значит, не любовь?
— Чернокнижник, — призналась Мудрослава. — Да и в целом… он хоть государь, а…
— Дурноватый? — предположила Ариция. — У нас такой же… наследник… только еще совсем молодой. И матушка уверена, что он дурость перерастет. Со временем.
На щеках Яра выступили красные пятна.
— Дурость — не сопли. С возрастом не проходит, — Брунгильда секиру сняла и в пол уперла.
— Приключения любит, — Мудрослава наконец нашла правильные слова. — А тут вот… и с невестами познакомиться. Потенциальными. Поближе. Ему ведь тоже жена нужна.
Судя по сопению, братец не был согласен, что жена ему так уж нужна. Скорее наоборот.
— Расскажешь, — постановила Брунгильда, с трудом подавивши зевок. — А теперь разобраться бы со всем вот… и с одеждою. И поспать, раз уж ночь на дворе. А то…
— И поесть бы…
Летиция снова вздохнула. А за нею и Ариция, и… у Мудрославы же просто заурчало в животе, выразительно так.
— Может… на кухне чего осталось?
— За тысячелетия?
— Ткани же сохранились, — Летиция кивнула на тунику, которую Яр до сих пор держал в руках. — А на кухне тоже сундуки будут. Должны быть. И… мед вот может годами храниться, только затвердеет. Еще зерно, и орехи.
С каждым словом в животе урчало все сильнее.
— Ты… переодевайся, — сказала Мудрослава брату и подхватила ладхемку под локоть. — И мы пойдем. Сперва переодеваться, потом на кухню, а там… там нам расскажут, что за круг и вообще…
Ричард не думал, что получится уснуть, но стоило закрыть глаза, и он провалился в зыбкий сон, полный теней.
Мама…
Мама перед зеркалом. И смотрит, смотрит. Его не замечает. Она застыла, будто не живая, и расческа выпала из руки, а пальцы некрасиво скрючились. Но вот она отворачивается от зеркала и взгляд её пугающий задерживается на Ричарде.
Губы растягиваются в улыбке, но это не мамина улыбка.
— Иди сюда, дорогой, — она раскрывает руки. — Обними меня.
Он делает шаг. Назад.
— Вредный мальчишка, — улыбка становится шире. И это не мама. Это… — Хочешь поиграть? Давай. Но я тебя все равно найду.
И Ричард бежит… бежит и падает в очередную муть.
Он барахтается в ней. И…
Огонь.
Огонь яркий и теплый. А ему почти постоянно холодно. Жаль, что огонь далеко. Надо бы подвинутся ближе, но сил нет. Совсем. И когда тот, кто уже не жив, поднимает Ричарда, он тоже не сопротивляется. Но тот, кто уже не жив, пересаживает ближе к огню. И на плечи падает тяжелая шкура. От шкуры плохо пахнет, но она собирает жалкие крохи тепла, которые остались у Ричарда.
— Так-то будет лучше. Ничего, малыш. Скоро ты совсем поправишься, и мы с тобой вернемся. Ты точно.
— Я… — его голос слаб, слабее ветра, который воет где-то снаружи. — Не хочу.
А тот, кто не жив, замирает. И Ричард чувствует его хорошо, почти также хорошо, как тьму, что живет в углах пещеры.
— Вот видишь, — голос вздрагивает. — Ты уже и заговорил. Всего-то пару месяцев ушло. Есть будешь? Давай. Вот, держи.
Ричард держит. Миска кривая. И тяжелая. В замке остались другие, но эта лучше фарфоровых, расписанных диковинными птицами. Она горячая. И Ричард вновь же тянет тепло.
— Молодец… ложечку за… за кого-нибудь.
Тьма подползает ближе. Ей тоже холодно, и Ричард поделился бы теплом, но его осталось так ничтожно мало. Нечем делиться. Но потом, когда тот, кто не жив — странно, что его присутствие не внушает страха — уходит, Ричард приподнимает шкуру, позволяя тьме забраться под неё.
И она окутывает.
Успокаивает.
Она… всегда рядом.
Сны.
Просто сны. Или память все-таки возвращается? Но почему здесь, в Проклятом городе? Совпадение? Или… здесь тьмы больше, а значит, и сил у неё.
У Ричарда?
— Смотри, дорогой, — матушка позволяет сесть перед зеркалом. Это другое. То, которое подарил Ричард, лежит на столике. И оправа потускнела. Оно кажется некрасивым, даже жалким. То ли дело новое. Откуда оно взялось?
— Откуда? — спрашивает Ричард, осторожно касаясь темной глади стекла. Надо же, какое оно холодное! И пальцы убирает. А холод все равно не проходит. Подушечки немеют.
— Секрет! — матушка прижимает палец к губам. — Наш с тобой. Хорошо?
Зеркало Ричарду не нравится. Неправильное оно.
— Ты ведь не скажешь отцу? — матушка чувствует его неуверенность. — Пообещай.
— Но…
— Он отберет его у меня. И твой подарок тоже. И мне будет очень плохо. Очень-очень. Я заболею. Ты ведь не хочешь, чтобы я опять заболела?
Нет.
Ему страшно. Одинаково страшно промолчать и сказать. Получается, что бы он ни сделал, он кого-то предаст. Но матушка обнимает его.
— Ты мой защитник… ты такой умный, такой сильный… если ты скажешь, он отошлет меня. Понимаешь? Он только говорит, что любит, а на деле лишь ищет повод. И я уеду. Далеко. А потом умру, потому что сердце мое разорвется от боли. В конце концов, это просто зеркало.
Откуда оно взялось?
Этот вопрос не оставляет Ричарда и утром. Он просыпается незадолго до рассвета и лежит, вперившись невидящим взглядом в небо. Небо серое. Сизое. И с проплешинами. Солнце где-то там, оно не видно, но тепло ощущается.
