Приглядевшись к последней двери справа от нас, на которой висел плакат, весь покрытый плесенью так, что ничего не получалось прочесть, я почему-то шепотом сказала:
– Этот обвал вызвали специально, дальше не пройти. Все двери закрыты и залиты бетоном… кроме последней.
– Тогда добро пожаловать, – приглушенно хмыкнула Моника и осторожно приоткрыла ту дверь. Она с легким скрипом подалась, и нашим взглядам открылась комната самого жалкого вида – сплошная разруха.
Четыре голые кровати ютились у стены, еще две, с разорванными пружинами, были опрокинуты. Светлые обои висели клоками, из ржавой трубы под потолком капала вода, окон не было, все тонуло в синем полумраке. Несмотря на убожество этой картины, было абсолютно очевидно, что…
– Это детская, – шокированно пролепетала Моника. Она прошлась по комнате, переступая через поломанных солдатиков и кукол с нехваткой ног, рук, а то и голов. Ни шкафа, ни тумбочек, только розовые и синие ленточки на спинках кровати, грязные, засаленные, ободранные…
– Зачем здесь комната для детей? – голос Моники наполнился тихой яростью, когда она подняла с пола крохотного, с ее ладонь, плюшевого мишку. Игрушка наверняка была у кого-то любимой, ведь выглядела хоть и старой, но достаточно опрятной, ее явно холили и лелеяли.
– Смотрите.
Содрогнувшись, я повернулась на голос Кэтрин.
В углу лежал ручной компас, его стрелки сошли с ума, до головокружения крутясь вокруг своей оси. Казалось, за столько лет он должен был банально поломаться, но что-то в нем противилось этому. Загипнотизированная компасом, я не сразу почувствовала толчок в плечо.
– Думаю, с тебя достаточно, – протянула Кэтрин, встряхнув меня еще раз. Потерев глаза, я вернула себе четкость мыслей, не рискуя больше подходить к злосчастному прибору. – О, у меня такая же была, когда я в детстве ходила на балет! Жаль, школу закрыли…
Кэтрин с восхищением подхватила с угла одной из кроватей деревянную шкатулку, покрашенную в угольно-черный цвет, с вырезанной на крышке розой. Затаив дыхание, мы открыли ее и увидели маленькую балерину в розовой пачке и с желтым пучком волос на затылке. Руки грациозно сложены над головой, ножки в пуантах готовы к фуэте. Кэтрин покрутила незаметный рычажок на обратной стороне шкатулки, но механизм не сработал.
– Надо же, поломана, – сникла Кэтрин, ставя шкатулку на место.
Но для меня это уже не представляло никакого интереса. Снаружи, напротив комнаты, где мы находились, была еще одна дверь, из-под которой неуверенно пробивался желтоватый свет.
– Девчонки, – тихо позвала я, – кажется, та комната жилая.
Кэтрин тут же оказалась рядом со мной, Моника тоже подошла поближе, все еще сжимая крохотного мишку.
– Оставь его, – нахмурилась Кэтрин.
– Ни за что, – угрюмо ответила Моника, выходя из комнаты. Игрушку она аккуратно положила во внутренний карман своего желтого плаща-дождевика.
Закрыв комнату, мы переглянулись, кивнули, и, не услышав шума за дверью напротив, я дрожащей рукой повернула ручку.
Комната была просторной, с потолка свисала лампочка, тусклым светом заливая темные углы. Все вокруг было разгромлено, разбито, перевернуто, поломанные предметы опознавались с трудом. Пахло сиренью и абсурдом. На стене висели часы, на первый взгляд, единственная нетронутая вещь. Они остановились, стрелки показывали 23.45. Видно, что-то из ряда вон выходящее произошло в это время.
Было больно смотреть на поруганную комнату. Она казалось живой, как море или океан. Кроме часов, еще две вещи уцелели: какой-то аквариум и стол, где стояла банка кока-колы и лежала упаковка из-под пиццы из «Бетти Буп». Совсем новая, стоит отметить.
– Думаете, это она? Та самая комната?
– Да, – прошептала я, приближаясь к столу, над которым на шероховатой стене кто-то прикрепил лист бумаги. В горле застрял ком, когда я сорвала его и поднесла к глазам:
«Алекс Картер
Фред Эфрон
Дэвид Лонг
Питер Хилл
пожар в больнице Эмброуза, 21 августа, 2002 год».
Это было напечатано, а ниже от руки мелким почерком дописано: «Эмбер Роуз». В правом нижнем углу нарисован красно-белый маяк.
Глаза затянуло горячими слезами, я помахала листком девочкам, не в состоянии вымолвить и слова. Хмурая Кэтрин взяла желтоватый лист, бегло пробежалась по нему глазами.
– Все это правда, – с легким содроганием произнесла она, – а все происходящее – план. Просто план.
– И его дописывают на ходу, – с отвращением добавила я, – мы думали, все началось с Эмбрер, а на самом деле точка отсчета – «французы».
– Пожар, если точнее. Мамы половины ребят из старших классов лежали на сохранении в тот день. Нужно узнать, что еще такого особенного случилось ночью двадцать первого августа семнадцать лет назад.
– Или чего не случилось, – пробормотала я, недоверчиво глядя на лист бумаги.
– Элисон, Кэтрин… идите-ка сюда.
Моника, казалось, даже не слышала нашего разговора, сосредоточившись на стеклянном кубе в углу комнаты. Мы подошли поближе, с нескрываемым любопытством глядя, что там внутри. От одной стенки куба до другой тянулась черная железная жердочка с маленькими круглыми отверстиями. Большинство из них пустовало, и только в двух помещались хрустальные ромбовидные капсулы, каждая сантиметров по тринадцать. В них переливалась молочная жидкость, капсулы слабо светились сиреневым. Дно куба сияло, сплошь покрытое разбитым хрусталем.
– Если это то, о чем я думаю… – в благоговении прошептала Моника, оглядывая куб, чтобы понять, как его открыть – может, разбить?..
– Так-так-так, спокойно, – резко прервала я ее, – мы не знаем, что это, и лучше туда не лезть. Мы нашли то, за чем пришли.
Я протянула сложенный листочек, Моника, прикусив нижнюю губу, пару раз прочитала его.
– Дело дрянь. Легенды о «Красном маяке» и не сказки вовсе, – Моника перевела взгляд на капсулы. – Значит, перед нами те самые судьбоносные капсулы машины времени.
Мы втроем прилипли руками к стеклу.
– Осталось всего две, – Моника тяжело дышала, от чего стекло у ее губ мгновенно запотело. – Вы только представьте, если забрать их… одна, чтобы вернуться в прошлое и спасти Эмбер, отговорить «французов» взбираться на Безымянное здание… Анна никогда не пойдет на встречу с покойницей… а вторая, чтобы вернуться назад в будущее.
Огромные глаза Моники заискрились фанатическим блеском, но я жадно слушала ее, думая, как разбить куб и забрать капсулы, мечтая, что жизнь пойдет другим путем, не по темной дороге, усеянной мертвыми телами дорогих мне людей. Все будет иначе, все встанет на свои места.
– Я не верю в то, что прошлое можно изменить, – внезапно тихо, но твердо сказала Кэтрин.
