«Иногда на «неправильно» ради удовольствия положено закрывать глаза».
На слова эти Гелиос опешил и позволил сиропу ударить о дно. Но в сегодняшнюю ночь не сказал ничего. Обратил внимание на бутыль в моих руках, вздохнул и покинул кухню. А теперь смотрит на тлеющие угли и перебирает мысли в голове. Мне хочется вымолить прощение за случившееся, хочется принести тысячу оправданий (всё могло показаться отличительным от действительного), но статный силуэт отвёрнут и не обращает внимания.
– Мы не были знакомы, – говорю я, однако Гелиос внимания не обращает. Слушает ли? – Последний раз виделись в тот день, за завтраком, вместе с тобой. Когда ты…
Мужчина равнодушно двигает плечами, и потому я замолкаю. Звучит неправдоподобно, согласна. Но я – истинно – все эти недели избегала компаний, столкновений и даже бесед.
Решаю сменить тактику и выпаливаю эмоционально:
– Этот сумасшедший явился из ниоткуда!
Не помогает – молчание в ответ режет пыльные книжные стены гостиной.
– Я даже не разговаривала с ним ни разу, клянусь, – продолжаю я, на что Гелиос устало оборачивается и вставляет поперёк:
– Зачем клясться, если я даже объяснений твоих не прошу? Зачем пытаться объяснить то, что я видел своими глазами?
И я впиваюсь в эти самые глаза – холодно-голубые. Льдины в них глубоки и проницательны.
– Потому что иногда зримое отличается от…
– Я видел то, что видел. Мне достаточно лет, чтобы понимать. Ты была против. Этого достаточно.
– Я не планировала встречу. И никакие другие свидания.
– Луна, хватит оправдываться: я всё понимаю, – утверждает Гелиос.
– Отчего же тогда опечален? – не унимаюсь я.
– Ситуация была и никуда не денется. Я расстроен не из-за тебя, а из-за человека, который допустил неприемлемую мысль по отношению к тебе.
И Гелиос продолжает:
– Я принял этого человека вместе с его сестрой много лет назад. Они молоды, но всё это время службу свою несли достойно. На изгнанного садовника может среагировать служанка. Меня не пугает остаться без персонала (пусть и на домашние заботы у нас с тобой будет уходить больше времени), куда хуже, когда посвящённый в твои тайны человек покидает твой дом и не осознаёт веса знаний и последствий.
– Прости, – повторяю я.
– А если тебя беспокоят домашние дела, которые делят служанки, могу пригласить кого-либо ещё, хотя – при сложившихся обстоятельствах – предпочту ограничить количество знающих нашу семью лиц.
– Прости, – в очередной раз бросаю я – с истинным сожалением. – Всё из-за меня!
– Глупо обвинять женскую красоту в мужском отсутствии воспитания, – подчёркивает Гелиос и – после – отправляется спать.
Находит меня на следующее утро в саду – прикуривающую, затягивающуюся, упивающуюся тем. И ловкие пальцы выхватывают сигарету изо рта, сминают её и, уронив под ноги, топчут.
– Чтобы этого я больше не видел, – говорит мужчина.
И больше не видит.
Избавляюсь от мятой коробки, доставшейся от Ману, ибо расстраивать Гелиоса не желаю вовсе. Что касается самой Мамочки: она, выпроваживая меня из Монастыря, подсунула в руку сигареты и завещала: «Когда захочешь отвлечься». И я захотела. По пагубной привычке решила затянуться, решила скрасить прогулку по зелёному саду, решила наполнить лёгкие дурманом Монастыря.
Ману не знала о моём отъезде, не знала о покупателе, не знала о намерениях Яна. Она бросила готовящихся к шоу девочек, сбежала во двор и, отгородив меня от конвоя, зарычала на Хозяина Монастыря, что лениво вытащил тело в окно и закурил. Мужчина велел ей молчать. Затем молчать велел мне, чтобы не раздражать понапрасну супруга.
– Молчание, девочки, лучшая из бесед с любым мужчиной.
Ману обошла конвой и встретилась взглядом с незнакомым водителем, заглянула в салон и увидела ожидающую там служанку. Отступила и воскликнула:
– Ему? Нет, не верю!
– Молчи, Мамочка, – швырнул Ян и пропал в кабинете.
– Не может быть.
Я желала разузнать об этом удивлении. Кому меня отправляли? Отчего Ману загрохотала проклятиями на старом наречии?
– Не может быть, – повторила женщина и подсунула сигареты из передника, в котором обыкновенно носила швейные мелочи, помогающие исправлять наряды монастырских кошек.
То насторожило. Припугнуло. И даже сейчас – время спустя – я не понимаю слов и взгляда Ману. Чем её страшил Гелиос?
Сам Гелиос принюхивается и зудит «табакерка», а меня – вот уж странно – одолевает стыд. Возвращаемся в дом: плечом к плечу, однако без разговоров. Мужчина вязнет в кабинетной топи, а я смываю табачную вонь купанием. Служанка набирает ванну: жёлтый краник дребезжит и заполняет овальную чашу на тонких кованных ножках. Избавляюсь от платья, вышагивая по плитам, и внимаю осторожному взгляду Патриции, которая несёт полотенца.
– Добавить масло?
– Будь добра.
Исполняет. В воздух вздымается бутыль и следующий за тем сладкий аромат.
– Госпожа желает выпить?
– Ступай, Патриция. Больше ничего не нужно.
Служанка – с глазами наглого садовника – исчезает. Упомянутый уже покинул резиденцию Солнца? О, для чего я об этом размышляю? – Гелиос иного не допустит.
Ванна стоит по центру комнаты, занавески – захлестывающие от насвистывания южного ветра сквозь приоткрытую балконную дверь – даже не касаются её. Провожу параллель с банями в Монастыре и деревенской купелью. Вспоминаю вышагивающие подле тела, которые ныне бы показались беспорядком и ужасом, жёсткую щётку и запах затхлости. Кто из богов распорядился, чтобы я отпаривалась в только набежавшей колодезной воде с гуляющими запахами трав, неясными маслами, сокрытыми в стеклянных бутылях, и в компании резных – как их называл Гелиос? – барельефов?
– Мыло и травы, – отмечает сам Гелиос, когда я проношусь мимо кабинета. – Далеко же ты собралась, черника?
На мне синее платье, а волосы – ещё влажные – закрывают спину и часть ягодиц. Не отвечаю. Ускользаю на кухню, а оттуда двигаюсь к кабинету. На подносе дребезжат чай и несколько настоек для вкуса.
– Тебе не сокрыть своего аромата, – улыбается мужчина и принимает питьё. – Спасибо, Луна.
– И не пыталась.
– Мыло и травы, – повторяет он. – Решила припрятать их за чаем и настойками?
– Разве?
Гелиос лукаво улыбается.
– Должно быть, показалось.
– Так и есть.
Сажусь рядом и, припоминая сигареты, вполголоса шмыгаю, что избавилась от них.
– Время покажет.
Мужчина пожимает плечами и отпивает. Принимаю сказанное с крохотной, забравшейся от недоверия и скептицизма, обидой, а потом признаю и признаюсь, что супруг мой прав. Время покажет. И речь не о конкретной ситуации, а вообще. Нерушимая истина. Неважно, где, как и когда – время покажет.
