Зашуршало, из черной дыры в земле показалась всклоченная башка. Грязный, промокший насквозь человек вылез на свет божий и, надсадно сопя, уронил под ноги тяжелую ношу. Из сочащегося мутной влагой мешка посыпались монеты непривычно квадратной формы с отверстием посередке, витые браслеты и фигурки сплетенных в схватке зубастых полуящеров-полулюдей.
– Сидишь? – Федька Шелоня одарил упыря злобным взглядом. Здоровенный, откормленный мамкой детина с пудовыми кулаками, саженными плечами и широченной спиной. Рух видел, как Федька, красуясь, выворотил на болоте огромнейший пень.
– Сижу, – подтвердил очевидное Рух.
– Мог бы помочь.
– А ты мог бы оказаться дающей без разбору бабенкой, да не срослось. Так и тут. Я вас привел, я вас уведу, а в говне ковыряться уговора не было, ты уж, Феденька, как-нибудь сам. Каждому свое – тебе горбатить, мне отдыхать.
– Привел он, – сплюнул Федька. – Мы бы и сами управились, не пойму, чего тебя Тимофей на наши головы посадил. Ничего в этих болотинах сраных страшного нет, бабкины сказки одни.
– Может, и так, – согласился Бучила, смежив глаза. В глупый спор вступать не было ни сил, ни желания.
– Дурак ты, Федька. – Из провала выбрался Тимофей. Такой же грязный и мокрый, со всклокоченной седой бородой, орлиным носом и глазами завзятого душегуба, прячущимися в кустистых бровях. – Мы сюды дочапали только потому, что упырь нас провел. Без него сгинули бы на самом краю. Мое слово верное.
– Так уж и на самом краю, – огрызнулся Федор.
– А ты думал, мы самые умные? – усмехнулся Тимофей, сбросив с плеча туго набитый мешок. Мокро звякнуло. – Страсть сколько копалей пытались в Мглистые трясины залезть. На моей памяти три ватаги сгинули. Про Василия Шлыка слыхал?
– Как не слыхать. – Федька хмуро кивнул. – Копаль был из первейших.
– Точно не тебе, клятенку, чета.
– Пошто лаешься? – Федька вспыхнул, бросив ладонь на рукоять торчащего за поясом большого ножа.
– Экий ты прыткий, – и глазом не моргнул Тимофей. – Мне на твои обиды девчачьи плевать. Старших слушай, тогда, Бог даст, доживешь до седин. Васька Шлык матерым копалем был, мы с ним дух на дух друг дружку не переносили, но я его уважал. Случись, глотку бы без раздумий перехватил, но со всем возможным почтением. Он лешачье золото уводил, еще когда твой батька из дедовых бубенцов выход искал. Сам черт не брат ему был. Так и Ваську сожрала Мглистая топь, в гузно ее драть. А мы дошли. Думаешь, Господь нам помог?
– Упырь провел, – буркнул Федор.
– То-то и оно. Провел и долю свою заработал сполна. – Тимофей улыбнулся ласково. – И запомни, щенок, за нож взялся – в дело пускай. Еще раз такой фортель выкинешь, жилы подколенные вырву и брошу в лесу. Будешь нечисти рассказывать, как докатился до жизни такой. Усек?
– Усек. – Федька одарил Руха испепеляющим взглядом и скрылся в черной норе.
– Вот работнички, в рот бы им ягоды напихать. – Тимофей подмигнул Бучиле. – Хотя чего это я? Сам по молодянке таковским и был, ума нет, гонору и самомнения выше краев. Время и кровь пролитая вправят башку. Так, упырь?
– Тут уж как повезет, – усмехнулся Рух. – По моим наблюдениям чаще из молодого дурака получается старый дурак.
– И то верно! – Тимофей расхохотался и хлопнул по бедрам. – Савку Одноглазого взять, другана закадычного моего. По молодости баб перепортил тьму, мне ровесник, а все никак не уймется кобель. Наладился, хрен старый, к одной купеческой дочке лазить в окно, а руки не те, сорвался, и все ребра о забор поломал. Лежит теперь ни жив ни мертв, от Боженьки приглашения ждет.
– Все зло от заборов, – философски заметил Бучила. – Ты поторопи своих орлов, Тимофей. Надо до заката отсюда ноги унесть.
– Только начали, в рот те ягоды. – Тимофей скривился и, по-утиному переваливаясь, утопал в дыру. Донеслось мокрое хлюпанье и сдавленные матюги.
Рух остался наедине с комарами, болотом и тишиной. С севера ползли разбухшие лиловые тучи, подворачивая пышно клубящиеся края и едва заметно озаряясь изнутри короткими вспышками. Быть дождю. На обвалившейся стене просматривался барельеф: существа, похожие на лягух, охотились на зубастых рыбин с длинными шеями. Бучиле вспомнилась читанная книжка одного башковитого мужика из Москвы. Профессора или вроде того. Фамилию, клят, позабыл. Занятная такая книженция про то, что тьму тем годов назад на месте суши было теплое море от самых Кавказских гор и дотуда, где нынче белые медведи ледышками срут. В доказательство приводил рисунки огромных ракушек и отпечатков в камне жуткого вида рыб, собранных под Москвой, в Твери и далее по Волге-реке. Церковники тогда всполошились, разразился скандал, книжку запретили и сожгли, писака тот сам чудом не угодил на костер. Руху теория показалась занятной брехней, а теперь кто его знает? Может, и правда было море, а город стоял на острове? Вот и думай…
Время, до поры тянувшееся неспешной соплей, сорвалось в галоп. Летний день стремительно угасал, на воняющее болото упали длинные тени, мертвые березы тревожно шумели под порывами крепчавшего ветерка. Копали́ возвращались дважды, сбрасывали груз и безмолвно ныряли обратно в стылую глубину. Рух все чаще с тревогой посматривал на солнце, наливающееся густой краснотой. До темноты нужно отмахать четыре версты до сухого, и неизвестно, что ждет на обратном пути. Уж слишком просто топь пустила в себя. Так муха без всяких усилий попадает в паучьи силки. Бучила попытался отогнать поганые мысли, но новые, еще паскуднее, упорно лезли в башку. А если, пока не поздно, уйти одному? Копали́ не торопятся, жадность застила глаза. Горка натасканных сокровищ мокро переливалась в иссякающих бледных лучах. И нет никого. Хочешь – свое бери, хочешь – два раза свое или три. Набить карманы – и ходу. Мужики одни из болота не выйдут, а чтобы душа не болела, вход каменюками завалить. Мало ли без следа пропадает грабителей древних могил?
Рух тяжким вздохом помянул горемычную судьбину всякого доброго человека и, подобрав полы балахона, полез в сочащийся влагой провал. Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, как много лет назад говаривал знакомый татарин Иса, хороший человек, работорговец, клятвопреступник и просто сволочь, каких поискать. От него в свое время Рух вершков басурманской веры и нахватался. Вера простая: если при жизни себя во всем ограничивать – вина не пить, баб не итить, молиться на коврике и пост соблюдать, то, померев, получишь в награду сорок девиц. Приманка так себе, честно сказать. Смысла жить без вина и баб нет никакого, а сорок девственниц – удовольствие крайне сомнительное. Чего с ними делать, солить? В постели скучища, ничего не умеют, пока одну обучишь – наплачешься. А после и вовсе взвоешь от такой прорвы баб. Начнут козни друг дружке строить, за волосья таскать, одних сапог сорок пар где напасти? Разоренье одно. С богами вообще надо держать ухо востро, как с торговцами рыночными. Один перерождение обещает, второй райские кущи, третий сладкую жизнь, а пока не помрешь – не проверишь, хитро устроено.
Глаза привыкли к кромешной тьме, под ногами противненько чавкало, узкий сводчатый коридор уводил в глубину. Рух поскользнулся и едва не упал, рукой погрузившись в липкую грязь. Ледяная вода поднялась до колен, Бучила охнул и тут же провалился по пояс. Ну твою же мать! Балахон придется стирать. Каждый год, что ли, теперь? Воняло вскрытым склепом, плесневелыми костями и прахом. Где, сука, копали́? От коридора разбегались затопленные отнорки, грозя сплести лабиринт, выхода из которого нет. Низкий потолок давил на макушку, завершая картину огромной могилы. Послышались глухие удары, за поворотом блеснул тусклый свет. Длинные тени метались в узком пространстве.
