– Сколько? – спросила Диса через какое-то время. – Сколько нам осталось до конца?
Троллиха искоса взглянула на девушку, которая дрожала несмотря на жар от огня.
– Никто не знает, дитя. С появления пророчества прошло семьсот двадцать девять лет – девять на девять на девять, – и мы входим в бесконечную зиму. А остальное? – Она пожала плечами. – Нет никаких гарантий, что это сбудется. Особенно если Гримнир совершит задуманное.
– Как он может быть против? – выпрямилась Диса.
Из задней части дома раздался резкий смешок.
– Да, расскажи ей всё, старая болтливая карга.
Халла даже не вздрогнула от неожиданного голоса Гримнира, но Дису словно ужалили; она вскочила на ноги, почти вытащив нож из ножен. Девушка только отчасти расслабилась, когда увидела, как Гримнир встал с корточек и подошёл к стулу в виде трона.
– Зачем ты сюда крадёшься? – спросила Халла.
– Не меняй тему! Ответь на вопрос птички. Скажи ей, как я могу помешать этой вашей любимой фантазии.
Халла замолчала на долгое время, глубоко задумавшись; Диса снова села на своё место. В яме трещал и шипел огонь. Ветер, несущий с собой ледяное обещание снега, стонал в дверях.
– Не стесняйся, – подначивал Гримнир. Его голос был грубым и сардоническим. – Расскажи ей, во что я верю, раз уж разбираешься во мне лучше, чем я сам!
Наконец Халла пошевелилась. Она указала на Гримнира корявым пальцем.
– Древность… старые пророчества… ты глупо полагаешь, что теперь это лишь детские висы. «Теперь Мидгард – мир Пригвождённого Бога, – говоришь ты, – он честно украл его». И ты считаешь, что достоверные предвестники гибели – лишь те, что пророчат в пустыне и безумно целуют крест, и они не говорят о нас.
– Ты увиливаешь, ведьма! Скажи ей правду, побери Имир твои проклятые кости! Скажи ей почему!
Диса медленно повернула голову от сгорбленной троллихи к Гримниру. Последний теперь затих и бросал гневные взгляды. Его глаз горел, как факел ненависти, и Диса не знала, что он видел.
– Скажи.
– Месть, – выплюнула Халла. – Холодная, бессмысленная месть! Он лучше отдаст мир Пригвождённому Богу, чем увидит, как восстанет дракон! И всё из-за старой обиды между Злостным Врагом и его народом, воздаяние за разграбление, сожжение и исполнение клятвы, данной над могилой его убитых сородичей!
– Я понимаю важность мести, – кивнула Диса. – Но разве она стоит того, чтобы отдать Пригвождённому богу всё, что тот у нас украл?
– Ты знаешь что-то о мести, да? – сузил глаза Гримнир, его губы сжались и приоткрыли зазубренные жёлтые зубы. – Тогда ответь мне на это: человек, что убил твою мать, птичка… что ты отдашь за месть? Как долго ты готова ждать, чтобы увидеть эту кровь на своих руках? День? Неделю? Год?
– Дольше, – ответила Диса. Халла рядом с ней напряглась. – Я готова ждать всю жизнь, даже если заколю эту скотину с последним вдохом.
– И ты позволишь какому-то идиотскому пророчеству остановить себя?
– Нет, – покачала головой Диса.
– Хорошо, значит, ты правда понимаешь, – зарычал Гримнир. – Это пророчество, о котором болтает Халла, ничего для меня не значит. Ничего! Я ждал одну тысячу сто сорок девять лет, чтобы отомстить этой паршивой змее, так называемому Злостному Врагу, который убил мою мать, разрушил мой дом и разбросал остатки моего народа по ветру…
11
Я родился в Оркхауге, – начал Гримнир, – в горах Кьолен. То были последние дни мясного сезона, за сорок восемь лет до раздоров и разрушений битвы при Маг Туиред. Нар! В те времена у меня ещё молоко на губах не обсохло, поэтому, когда корабли поплыли в Эриу, Балегир взял моего никчёмного брата, Хрунгнира, а меня оставил с этими щенками! – Гримнир сплюнул в огонь, его слюна зашипела на углях. – Не важно. Волчица, что родила меня, дочь Скрикьи Кьялланди, осталась, чтобы следить за троном Балегира, а Радболг, её сородич, остался, чтобы приструнить этих тупых воришек, живших на фьордах.
Я помню ночь перед тем, как корабли волков вышли в море. Был канун летнего солнцестояния, и в зале Девяти Отцов, где стоял трон Балегира, горел большой костер совета. Видела бы ты его, птичка! Ты росла среди дерева и зелени, а я рос в граните и известняке, наши шахты, кузницы, оружейные и дома были вырублены из недр гор руками моего отца – теми же руками, что некогда творили безделушки из золота и железа для королей Ётунхейма.
Вся ваша вонючая деревушка могла бы поместиться в этом зале. Колонны из живого камня тянулись выше титана, поддерживая саму гору; шахты, прорубленные в скале, пропускали холодный воздух, а сотни ламп свисали с ветвей огромных деревьев, выкованных из железа и бронзы. На стенах висели трофеи: знамена и содранные шкуры, щиты поверженных врагов, кольчуги героев, убитых на поле боя, черепа ётунов и бедренные кости троллей. И трон моего отца, вырезанный из обсидиана. Два сидящих волка, – Гримнир широко обвёл руками, его глаз загорелся, – образовывали подлокотники. И в центре зала – яма для костра, такая большая, что в ней могла бы поместиться пара бычков, запеченных на вертеле для пира. Да, этот зал был жемчужиной Оркхауга, сердцем каунарских земель Мидгарда, и существовал он почти тысячу лет.
К этому времени Балегир был последним из Девяти Отцов – вождей кланов двергов, сам великий Хитрец оказал им честь стать каунарами. Пятеро погибло, когда асы выступили против нас в Ётунхейме, прежде чем мой народ бежал в Мидгард; двое, Лютр и Храуднир, погибли в поединке Четырех Отцов на склонах Оркхауга, где Кьялланди забрал у Балегира глаз, хоть тот и завоевал волчью мантию Севера. Старый Кьялланди согласился на предложение Балегира и отправился в странствия вместе со своим народом. К началу битвы при Маг Туиред он был мёртв более ста лет, пал в сражении с проклятыми римлянами в Атласских горах, далеко на юге.
Скрикья была старшей в роду Кьялланди, но у нее было два брата – Гиф и Радболг, – которые вернулись на Север после смерти отца. Балегир принял их и обращался как со своими сраными сыновьями – даже лучше, ведь у него была привычка отрубать головы сыновьям, если те ему не нравились. Почему бы и нет? У меня было двадцать два брата, птичка. Двадцать два! Не считая сестер, десятков бастардов и жалких полукровок, которых ему родили пленённые женщины. Я рано научился не высовываться и быть прилежным, чтобы не встретиться с топором Балегира.
Но Гиф и Радболг… к ним Балегир относился как к сыновьям, о которых мечтал. В ту ночь, накануне путешествия в Эриу, братья поссорились, решая, кто пойдет с Балегиром, а кто останется. Никто не хотел упускать сокрушительных ударов копья, но Балегир не верил, что жители фьордов в предгорьях Кьолена будут нормально вести себя в его отсутствие. Он хотел оставить кого-то надёжного, кому можно доверять. Слышала бы ты их вой и вопли! Какой-то придурок предложил им решить спор дракой, но Гиф отказался – Радболг был моложе и сильнее; другой посоветовал метнуть топоры, но Радболг жаловался, что у Гифа лучше прицел. Оба проигнорировали моего тупого братца Хрунгнира, когда тот крикнул, что им надо сыграть в кости, – для двергов кости священны, и от некоторых привычек невозможно избавиться, хоть и та кровавая бойня Локи в Ангрбоде превратила их в искалеченных и потрёпанных каунаров.
