И еще долго я могла лишь вдыхать запах тетради,
тесно прижимать ее к себе, слушать,
как шелестят страницы.
Нет в мире ничего лучше ярко-белой страницы с голубыми линиями. Запаха только что заточенного
карандаша,
его шороха при встрече с бумагой
в день, когда наконец начнут получаться буквы.
И хотя моя сестра гораздо умнее других, в чем-то она так и не может
меня понять.
На бумаге
Когда я первый раз сама, без помощи,
пишу в своей тетради на чистой белой странице свое полное имя —
Жаклин Аманда Вудсон, —
я знаю,
что стоит мне захотеть,
и я смогу написать что угодно.
Буквы превращаются в слова, слова обретают значение, становятся мыслями, выходят из моей головы и превращаются в предложения, написанные
Жаклин Амандой Вудсон.
Субботним утром
На новой квартире иногда на завтрак
у нас есть только коробка смеси для блинчиков,
яйцо, водопроводная вода и
шипящая черная чугунная сковорода,
от которой блинчики не отодрать.
Получаются они вполне съедобные,
только вот сиропа к ним нет, и мы с грустью вспоминаем
Гринвилл, где всегда было что-нибудь вкусненькое.
Мы вспоминаем, какая листовая капуста растет там, на Юге,
какие дыни, всегда только что с грядки, истекающие сладким соком,
таких в Нью-Йорке сроду не видели.
Но мы не жалуемся, не ноем, едим что дают
и не спрашиваем маму, когда же у нас появятся
сироп, масло, молоко…
Мы помним, как тосковали в Гринвилле без нее,
молча благодарим Бога и жуем блинчики.
Первый класс
Моя рука в руке сестры, мы идем в сто шестую школу в двух кварталах от нас – ведь мне уже шесть лет. Сестра говорит, что наша школа раньше была за́мком. И я верю ей. Здание растянулось почти на целый квартал. Внутри мраморные ступеньки ведут в класс, там стоят парты из темного дерева, прибитые к темному деревянному полу, красивому и блестящему.
Я просто влюбляюсь во все, что меня окружает. В белые линии, которые появляются на доске под рукой учителя, в запах мела, во флаг, который торчит из стены и тихонько колышется надо мной.
Теперь для меня нет ничего прекраснее школы номер сто шесть. Ничего лучше нашего кабинета, где учится наш первый класс. Никого добрее мисс Фейдлер, которая встречает меня у двери каждое утро,
берет за руку вместо сестры, смотрит с улыбкой
и говорит:
– Ну, теперь, когда Жаклин здесь, можно наконец
начинать.
И я верю ей.
Я правда верю ей.
Еще один Зал Царства
Бабушка звонит и спрашивает, распространяем ли мы заветы Иеговы. Мама обещает ей, что будет воспитывать нас в благочестии перед Богом, отыскивает Зал Царства на Бушвик-авеню, и мы снова становимся свидетелями Иеговы. Каждое воскресенье мы нарядно одеваемся, достаем сумки с книгами об учении Иеговы и идем в Зал Царства в семи кварталах от нас.
Сборы напоминают нам о Гринвилле,
субботними вечерами мы так же наглаживаем атласные ленточки, Хоуп все так же борется с узлом на галстуке, нам так же заплетают косички. Намазав наши волосы маслом, мама борется с ними, но руки у нее не такие умелые, как у бабушки: пряди выбиваются и торчат, в общем, косички выходят не очень аккуратными. Но свои платья мы с Делл теперь гладим сами.
– У меня руки заняты, – говорит мама.
Она стоит у раковины с хныкающим Романом в одной руке, а в другой у нее бутылочка молока, которую она держит под струей горячей воды.
Мама провожает нас до дверей Зала Царства,
смотрит, как мы идем между рядами туда,
где нас встречают Братья и Сестры.
На собраниях они помогают нам переворачивать
страницы Библии,
наклоняются, чтобы нам был виден текст псалмов
в их молитвенниках, подсовывают леденцы «Лайф
сейверс»
в наши ждущие ладошки…
Потом мама уходит домой или сидит в парке и читает, пока собрание не закончится. Она устроилась на постоянную работу. И говорит, что в воскресенье ей
хочется отдохнуть.
Флаг
Когда одноклассники спрашивают, почему мне нельзя
произносить клятву верности флагу, я отвечаю:
– Мне не позволяет моя вера, – но не говорю: – Я в мире, но не от мира сего.
Вряд ли они поймут.
Хотя мама и не свидетель Иеговы, она заставляет нас выполнять все их правила и не оставаться в классе во время клятвы.
Каждое утро из класса выходим я, Джина и Алина – они тоже свидетели.
Иногда Джина говорит:
– Может, нам надо помолиться за других ребят, они же не знают, что Бог сказал: «Нет других идолов, кроме меня»? Этот наш Бог такой ревнивый.
Джина верит по-настоящему. Из книг она читает
только Библию.
Но мы с Алиной лишь прикидываемся свидетелями,
будто сыграли роль в пьесе, а теперь снова
обычные девочки.
Бегаем, распеваем «Прекрасная Америка» и «Знамя, усыпанное звездами» – и знаем каждое словечко,
а родители далеко и все равно не услышат.
Больше всего нам с Алиной
хочется войти в класс, прижать руки к сердцу,
громко сказать: «Я клянусь в верности…»,
и чтобы наш ревнивый Бог не подглядывал за нами.
Чтобы родители не узнали.
Чтобы не слышать без конца от наших мам:
«Вы особенные».
Избранные.
Лучшие.
Когда клятва кончается, мы с Алиной друг за другом заходим в класс и садимся подальше от Джины. Но Джина постоянно оглядывается на нас, будто хочет сказать: «Я все вижу. Я все знаю».
Потому что мы свидетели
Никакого Хеллоуина.
Никакого Рождества.
Никаких дней рождения.
Другие дети смеются, и когда мы выходим из класса, и когда привозят именинные кексы, а мы притворяемся, будто не замечаем шоколадную глазурь на них, будто не хотим потрогать разноцветную обсыпку и отправлять в рот крупинку за крупинкой.
