Потом кто-то из маминых знакомых узнает от приятеля из Огайо, что дедушка Хоуп умер, и сообщает маме. За ужином она рассказывает нам об этом, но мы равнодушны, даже не перестаем жевать. Мы-то считали, что он умер давным-давно.
На секунду я вспоминаю о Джеке… нашем отце.
Но воспоминание исчезает так же быстро, как и появляется.
– С глаз долой – из сердца вон, – говорит брат.
Но мне трудно до конца поверить в это.
На полпути домой № 2
Долгое время у нас во дворе растет всего одно дерево.
Мне все еще непривычно жить вдалеке от мест,
где можно ходить босиком,
ощущать мягкую землю под ногами.
Здесь почва твердая,
и все же под широкой кроной этого дерева,
одного на четыре дома, тени вполне достаточно.
Я постепенно привыкаю к суете большого города, теперь моя речь напоминает скороговорку, мягкая южная плавность почти исчезла.
– Как там дети большого города? – шутит бабушка, и в ее далеком голосе слышится горечь. Но междугородний звонок из Гринвилла в Бруклин стоит дорого, и нет времени объяснять ей, что Нью-Йорк – это серый камень повсюду и автомобили, несущиеся на бешеной скорости.
Что свет на светофоре меняется слишком быстро
и сестра крепко держит меня за руку,
когда мы переходим улицу, чтобы направиться туда,
где невысокий человек, выкрикивающий
«Пирагва! Пирагва!»,
продает колотый лед с сиропом. Что в белой тележке у него
стоят емкости со льдом и разноцветные бутылки
с сиропом, красные и лиловые, оранжевые и синие.
Что на горячем солнце рты наполняются слюной, когда, протянув продавцу монетки, мы терпеливо ждем, пока он польет сиропом лед и протянет нам бумажные конусы.
– Мы скоро приедем, бабушка, – обещает каждый из нас.
– Мы любим тебя.
А когда она отвечает: «Я вас тоже люблю», я так явно слышу Юг в ее голосе, что на глазах у меня выступают слезы тоски по всему, что осталось там, по всем, кого я знала.
Поедатель краски
Всю ночь до утра в углу нашей общей спальни кто-то скребется, ковыряя стену.
Мой младший брат Роберт и сам не знает, почему краска кажется ему такой вкусной.
В конце концов он съедает так много,
что в светло-зеленой стене
появляется белая дыра.
А мы слишком поздно замечаем его засунутые в рот пальцы, его испачканные губы.
Химия
Все разговоры Хоупа вертятся вокруг комиксов и супергероев, пока мама не говорит ему, что пора бы интересоваться и чем-то другим.
И теперь он говорит только о науке. Ему хочется знать все и про ракеты, и про лекарства, и про нашу галактику. Где кончается небо, что за штука невесомость и что едят космонавты на Луне. Его вопросы сыплются один за другим, мы уже и не помним, что когда-то он был тихим. Так продолжается до тех пор, пока мама не покупает ему набор для химических опытов.
И теперь каждый день часами он смешивает разные вещества:
его зелья воняют на весь дом,
от железных пластин искры летят в разные стороны,
клубы дыма вырываются из колб
с жидкостями немыслимых цветов.
Мы завороженно наблюдаем, как он, надев защитные очки,
склоняется над горелкой, а его рука в перчатке крепко сжимает пробирку.
Иногда мама теряет терпение
и говорит, что ей надоело нюхать его зелья.
В такие дни он сидит и разбирает на мельчайшие
кусочки
игрушечные поезда, изучает,
а потом медленно собирает их снова.
Мы не знаем, что он там ищет, почему хочет узнать, как устроены вещи изнутри, как они работают. Каждый раз, когда я слышу, как он шепчет «Вот это да!», я думаю, что его исследования – это поиск. Как и у Делл с ее чтением, и даже у Романа с его стремлением прогрызть дырку в стене. Поиск чего-то, что не найдешь в Бруклине. Оно где-то там, в другом мире.
Малыш в доме
А потом однажды утром Роман не может встать с постели. В окно спальни светит солнце, все остальные уже одеты и готовы уходить. Но когда мы пытаемся поднять его, вместо смеха раздается плач. А когда снова кладем в кроватку, он плачет еще громче. Не хочет есть, и даже мама ничего не может сделать.
Она отвозит его в больницу и возвращается оттуда
одна.
После этого в нашем доме долгое время нет малыша, и я снова становлюсь самой младшей, но совсем
не радуюсь этому.
Я хочу, чтобы в спальне, где сейчас так тихо, снова раздавался смех братика, чтобы он, наш настоящий
малыш, поскорее
оказался дома.
Снова едем домой
Наступает июль, и мы с дядей Робертом отправляемся на ночном поезде в Южную Каролину. Перед отъездом навещаем в больнице младшего брата, целуем на прощание, а он тянет к нам ручки и со слезами на глазах говорит, что тоже хочет поехать.
Голосок у него слабый,
как журчание ручейка, и в большой палате его слова
звучат тихо, как шепот.
– Я тоже поеду, – повторяет он.
Но он не едет.
Не в этот раз.
Мама говорит, ему в кровь попал свинец из краски, которую он начинает есть, стоит только нам отвернуться. Стена в нашей спальне усыпана маленькими дырочками, они похожи на белые звездочки на зеленом небе. Мама закрашивает их, но это не помогает, разве за ним уследишь?
Мы все обнимаем его и обещаем
привезти конфет и игрушек.
Уверяем, что без него на Юге нам будет не очень весело.
Мы подставляем маме лбы для поцелуя,
и прикосновение ее мягких губ тут же превращается в воспоминание, которое каждый из нас увозит домой.
Снова дома на Холл-стрит
Кухня по-прежнему большая и желтая,
в ней витает знакомый запах —
к нашему приезду бабушка испекла торт.
Вечер, она стоит у раковины и под холодной водой отрывает листы от капусты, а на улице каркают вороны и солнце медленно уплывает за красный с золотом
горизонт.
Когда Хоуп хлопает входной дверью, она говорит
