— Значит, все в порядке? — выдыхаю я.
Вся паническая, адреналиновая энергия сразу утекает в землю, и я чувствую себя слабой и измученной. Оружие короля наливается тяжестью и норовит вывернуться из пальцев. Тело ноет после сна в холодной грязи. Я опускаюсь на пленку.
— А почему Гриф оставил тесак?
Вместо ответа сатир натягивает странную улыбочку и интересуется:
— Тебе кто-нибудь снился?
— Если на себя намекаешь, то нет. В этот раз обошлось без кошмаров.
— И все же, — настаивает он.
— Ну снился. — Я пожимаю плечами.
— Кто?
— Собака.
— И что она делала?
— Да какая разница? — Я хмурюсь: что за нелепый допрос? — Просто лизала мне лицо.
— А если бы напротив тебя не лежал тесак, псина отгрызла бы твой милый носик и полакомилась глазными яблоками, — заявляет сатир. — И поверь, проснувшись, ты бы с удивлением обнаружила, что Каштанка взаправду закусила частями твоего тела. Ну, если бы ты вообще проснулась. Здесь, в Терновнике, даже сны бывают опасны. Все, что в них происходит, отражается на реальности. А чтобы отпугнуть кошмары, рядом кладут оружие. Поэтому Барб, например, всегда спит с арбалетом.
— Еще раз спасибо, что затащил меня в это удивительное и прекрасное место.
Я награждаю сатира язвительной усмешкой и неожиданно понимаю, что сейчас самый подходящий момент, чтобы расспросить его кое о чем. Короля рядом нет, а мой напарник, похоже, не прочь поболтать. Напустив на себя непринужденный вид, я ворошу угли тесаком и интересуюсь:
— Слушай, а зачем тебе кровь ведьмы? Мы же ради нее пришли сюда? — И добавляю, удивляясь собственной требовательности: — Думаю, я имею право знать.
Сатир наблюдает, как я ковыряюсь в кострище, и молчит. Я решаю, что не дождусь ответа, но он произносит:
— Однажды в моей жизни настал такой момент, когда я потерял все. Вообще все. Я полагал, что у меня останусь хотя бы я сам. Но нет. Меня у меня тоже отобрали. — Он ухмыляется так, будто губы свело судорогой. — Ты вряд ли поймешь, о чем я. Но ты же хотела знать, а не понять. Та ведьма похитила мое тело и заточила дух в каменной маске. Ты освободила дух, а с помощью ведьминой крови я верну тело. Верну самого себя.
— Почему она сделала это с тобой? — осторожно спрашиваю я.
В голову лезут слова Грифа: «Кто-то наказал тебя, и, наверное, за дело», но я не произношу их вслух. Если это и был приговор, то вряд ли справедливый. Ведьма наверняка обманула сатира.
Он смотрит на меня. Долго и внимательно.
— Потому что я был человеком и совершал ошибки. А она была ведьмой и искала тех, кто ошибается.
— Так ты не всегда был нечистью? — удивляюсь я.
— Иногда я забываю, какой же мне достался неуч. Разумеется, нечистью не рождаются, ею становятся. И нередко по доброй воле.
— Зачем?
— Потому что не видят другого выхода, — с нажимом произносит сатир.
— Я тебя понимаю, — вырывается у меня.
— Да неужели?
— Да. То, что с тобой случилось, очень похоже на проклятие. А я ведь тоже… ну, — не могу говорить об этом без запинки, — проклята.
— Не говори ерунды.
— Это правда! — Внезапно разозлившись, я разбиваю тесаком уголь. — На мне проклятие. Венечка это почувствовал и сказал мне. Хотя я и так знала. Давно знала. Все, с кем я сближаюсь… все они… умирают или страдают.
В носу пощипывает, в горле встает ком. Ну вот, не хватало еще разреветься!
— Бред какой-то. — Сатир недоверчиво кривит брови. — Думаешь, я бы не разглядел, если бы ты была проклята? У Венедикта вместо крови течет отвар из мухоморов, поэтому все, что он говорит, нужно делить на два.
— Даже когда в него вселяются призраки? — уточняю я, шмыгнув носом.
— А кто сказал о проклятии, дух или сам Венечка? — У сатира вытягивается лицо, и взгляд становится настороженным.
— Сам Венечка.
— О, ну тогда можешь не волноваться. — Он отмахивается связанными руками и смотрит на веревку с таким видом, будто только что заметил ее. — Кстати, могла бы и освободить меня, малыш. Э, нет, тесак оставь. В твою меткость я верю еще меньше, чем в проклятость.
— Но со мной правда что-то не то. — Отложив оружие, я встаю и подхожу к сатиру. — Вокруг меня постоянно умирают люди. — Тереблю веревку, но она не поддается. — И не только люди. — Пробую ослабить узел зубами и, когда получается, привожу еще один, самый глупый аргумент: — В Краськове от меня всегда разбегались дворовые кошки. Я читала в инете, что это признак сглаза или проклятия.
— Ну раз в инете написали, значит, точно! — Сатир заходится от смеха. — Я открою тебе секрет: кошки обходят тебя стороной, потому что чуют твою суч… собачью натуру. — Он ухмыляется, потирая освобожденные запястья. — К проклятию это не имеет никакого отношения.
Его убежденность задевает меня за живое. Нет, я вовсе не считаю, что проклятие делает меня особенной. Я не думаю о нем как об изюминке или сверхспособности. Проклятие — мерзость. Отвратительная зараза. Смертельное заболевание, которое я переношу и от которого не придумано лекарство. Говорить, что его нет, — то же самое, что не признавать существование микробов.
Я уже собираюсь рассказать сатиру про Ксюшу и всю «Великолепную семерку», но замечаю, что из перелеска выбирается Гриф. Он идет к нам, на ходу стряхивая с одежды длинное и вертлявое насекомое. Похоже, сатир не шутил насчет огромных сколопендр.
— Проклятие не выдумка, — быстро, пока не подошел король, говорю я. — Сейчас оно никак не проявляется. И, надеюсь, не проявится. Но раньше все было очень плохо. — Голос дрожит и звучит неубедительно, но сатир, кажется, готов мне поверить.
— Ладно, всякое может быть. — Ирония сменяется сомнением. — Правильно, что рассказала. Хотя могла бы и пораньше.
— Ты тоже, — пеняю я и, не сдержав порыва, шепотом добавляю: — Я рада, что мы поговорили по душам.
— Ну да-а… — Сатир развязывает веревку на щиколотках. — Ты только не забывай, что души-то у меня как раз нет.
Я не знаю, как относиться к его словам. Сатир снова предупреждает меня, чтобы я не слишком ему доверяла? Или шутит? Ничего больше не сказав, я перевожу взгляд и внимание на Грифа.
Трефовый король выглядит еще более всклокоченным, чем раньше. Он молча протягивает мне очередной шоколадный батончик и флягу, вставляет тесак в ножны и деловито скручивает целлофан. Заметив, что я порвала его в нескольких местах, Гриф украдкой вздыхает, но ничего не говорит.
Я не очень-то голодна, но все равно разрываю упаковку батончика и вцепляюсь зубами в карамель и нугу. Хочется почувствовать что-то родное и привычное тут, где даже воздух другой на вкус. К тому же шоколадки вроде помогают организму вырабатывать гормоны радости, а мне они просто необходимы.
