Вкинув вверх правую руку, Фишман щелкнул пальцами. Боковая дверь микроавтобуса сдвинулась вбок и на тротуар выскочили три автоматчика.
– Велкам!
Быстро набрав на домофоне нужную последовательность клавиш, Леня распахнул дверь в подъезд. Пропустив вперед бойцов группы захвата, он подмигнул Мясоедову:
– Закатывайся, Цезарь. Рубикон твой на каком этаже располагается?
– На четвертом, пятьсот…
– Восемнадцатая, – с улыбкой подхватил Фишман, – это я догадался.
Для Мясоедова следующие три минуты представляли собой слоеный коктейль, в котором накладывались друг на друга, но все же не смешивались чужие фразы и собственные мысли. Еле слышное из-за закрытой двери: «Кто?». Громкое, уверенное Фишмана: «Полиция, открываем!». Через пару секунд столь же уверенное: «Заходим!» и в ответ растерянное, тусклое: «Что вы делаете?». А потом мысли. Мимолетные, тонкими слоями. Чтобы только попробовать на вкус, выбрать самую достойную.
Жизнь можно прожить и честно!
Нет, это агитация какая-то. Надпись на заборе, которую они и так будут ближайшие годы каждый день видеть. Может, лучше по-другому?
Думали, что вы невидимки? А шапочка-то прохудилась!
Или это слишком мудрено? Хотя, чего тут сложного? Шапка-невидимка, всем все понятно. А какие есть еще варианты? Хорошо бы все же что-то нравоучительное. Вот, к примеру, так гордо вкатиться в комнату и произнести:
Что, недолго музыка играла? Не ту песню, ребята, вы себе в жизни выбрали.
А что, не так уж и плохо. Пусть подумают в следующий раз, какую пластинку ставить. Выбор, он ведь всегда имеется. Даже если пластинка всего одна. Ее, в конце концов, можно не слушать. Вот если пластинок вовсе нет, тогда… А что тогда?
– Георгий Викторович, – в дверном проеме показался один из автоматчиков, – вас приглашают.
«Георгий Викторович, – Жора невольно растянул губы в улыбке, – хорошо Фиш своих бойцов вымуштровал, умеют, когда надо, проявить уважение».
В гостиной все было именно так, как он и ожидал. Два лежащих лицами в пол человека, над которыми безмолвно застыли автоматчики. Распахнутые сумки, содержимое одной из которых вывалено на ковер. Фишман, вальяжно раскинувшийся в огромном кожаном кресле и положивший вытянутые ноги на низенькую банкетку, тоже обтянутой светло-бежевой, в тон креслу, кожей.
– А вот и наш Буцефал пожаловал, – мрачно произнес Леня, уставившись на вкатившегося в комнату Мясоедова. – Ну, скажи нам что-нибудь, о, великий!
***
Первой, расписавшись в протоколе очной ставки, в коридор выскочила Калиева. Почти сразу, на всякий случай осведомившись, есть ли еще потребность в его присутствии, куда-то заспешил Эдуард Андреевич. Вслед за ним конвоир вывел из кабинета Барковца.
– Что же, колоться парень не хочет, – подвел итоги Малютин, – ну ничего, пусть в камере посидит пару месяцев, а мы за это время что-нибудь да найдем. Вы как считаете, Виктория Сергеевна?
– Думаю, да, – согласилась Крылова, – сейчас буду готовить ходатайство в суд об аресте.
– Ничего мы на него не найдем, – сидевший на подоконнике Панин прижался к стеклу левой стороной лица, словно пытался заглянуть на фасадную часть здания следственного комитета, – нечего там искать. И не было никогда.
– Я сейчас не понял, – Малютин непонимающе нахмурился. – А что показания свидетеля у нас уже не в счет? То, что Барковец их опровергает, это понятно. Ему ничего другого не остается. Но нам-то какое до этого дело?
– Такое, – все так же не отрывая голову от стекла, отозвался Михаил Григорьевич. – Липа все эти ее показания, ими этой девочке попу подтереть можно. Прости, Виктория Сергеевна, не могу другого, более культурного предназначения подобрать.
– Вот это поворот, – Денис, не сдержавшись, присвистнул. – Ты же мне сам недавно рассказывал. Про выражение лица этой девицы, про то, что она что-то скрывает. Ты ведь сам из нее эти показания первый раз вытряс.
– Вот именно, что вытряс, – Панин наконец оторвал лицо от окна и соскочил на пол. – Я ведь увидел, действительно увидел, как девчонка на фотографию Барковца смотрела. Там на этом лице такая буря эмоций была… А дальше, получается, я, вроде как, условия задачи под ответ подогнал. Только оно, видишь, как вышло, эмоции у нее точно были, только не те эмоции, не с тем знаком. Надо было минус ставить, а я плюс воткнул.
– Подождите, – взмолилась Крылова. – Я уже ничего не понимаю. Задачи, плюс, минус… Михаил Григорьевич, вы можете как-то без уравнений мне объяснить? Простыми словами, для девочек.
– Объясняю для девочек, – Панин вздохнул и, сунув руки в карманы, заметался по комнате от стены к стене. – То, что девчонка к Барковцу неровно дышит, я вычислил сразу. Поэтому в голове у меня, – он с силой хлопнул себя по лбу, – вот в этой голове непутевой, возникло предположение, что она может молчать не из-за того, что ничего на самом деле не видела, а из-за того, что не хочет навредить человеку, к которому неравнодушна. Тогда я на всю эту семейку киргизскую надавил малость.
– Надавили? – нахмурившись, Вика скрестила на груди руки. – А можно подробнее? Очень, знаете ли, интересно, как из свидетелей показания выдавливают. Вы что, их всех избивали?
– Да нужны они мне, мараться, – Михаил Григорьевич с отчаянием махнул рукой, – староват я уже стал руками размахивать. Припугнул я их, сказал, если показаний не будет, натравлю миграционную службу. Я ведь как рассуждал, – мечущийся по кабинету Панин на мгновение остановился и взглянул на Крылову, – если они точно никто ни ухом, ни рылом, то в любом случае ничего сказать не смогут, ну а если девочка что-то видела, то пусть уж лучше так, но правду мне скажет.
– Вот она и сказала, – кивнула Крылова.
– Она сказала то, что я хотел слышать, – возразил Панин. – Девочка, судя по всему, умненькая, соображает быстро. К тому же ей только повод нужен был, возможность, чтобы Барковцу подгадить. Ну вы что, сами не понимаете? – в очередной раз дойдя до подоконника, майор вновь остановился и обвел хмурым взглядом Крылову и Малютина. – У девочки первая любовь, она готова была… себя подарить вместе с этой любовью. А ей в ответку что прилетело? Иди, малявка, не мешайся под ногами. Не каждая женщина такое простит. Особенно шестнадцатилетняя.
– Я так понимаю, вы большой знаток женщин, – Вика нервно крутила в руке шариковую ручку, которой Айлин только что подписала протокол очной ставки, – особенно шестнадцатилетних.
– Да бросьте вы, – примирительным тоном отозвался Панин, вновь запрыгивая на подоконник. – Был бы знаток, я бы ее сразу тогда раскусил. А сейчас факт в том, что я показаниям Барковца процентов на девяносто, если не на все девяносто девять верю.
– Но не на сто? – иронично уточнила Крылова.
– На сто никаким показаниям нельзя верить, – покачал головой Михаил Григорьевич, – даже после приговора суда.
