–А где сильнее всего падают цены на имущество?– вопросил Кристоф.
–Там, где люди не хотят жить?– предположила Агата.
Вагнер расплылся в улыбке, довольный ее догадкой.
–Именно, девочка моя! Ауэрхан, где сейчас свирепствует чумное поветрие?
–Я слышал, в Эльвангене дела совсем плохи.
–Чудесно! Туда мы и отправимся,– Кристоф хлопнул себя по коленкам, а затем внезапно посерьезнел.– И вот что, Агата… Не переживай насчет Зильберрада. Как только это будет безопасно, я велю Ауэрхану разорвать его и развешать кишки по ближайшим соснам, только ради твоей улыбки.
Демон прочистил горло, как будто собирался что-то сказать, но в последний миг передумал.
* * *
Урсула пролежала неподвижно всю ночь. Она осталась в том же положении, в каком ее бросил Зильберрад: поперек кровати, голова на самом краю, юбка задрана до подмышек,– и встала только тогда, когда в комнату проник блеклый утренний свет. Поленья в камине прогорели до серых пепельных коробов.
Между ног у нее запеклась кровавая корка, живот болел нестерпимо. В голове звенела пустота. Стараясь лишний раз не дотрагиваться руками до кожи, Урсула вытянула из спутанных волос ленты и бросила их на пол. Достала из-под кровати ночную вазу и помочилась, поскуливая от жжения. Будь это пыткой, палач позаботился бы о ее ранах, промыл их и перевязал. Отец всегда серьезно относился к этой части работы – чинить он любил больше, чем ломать.
Тело слушалось плохо. Держась за стены, Урсула спустилась к конюшням. Лошади дремали в своих стойлах. Она знала, где лежит веревка и где отыскать низкий стульчик, на котором Харман чинил сбрую. Дочь палача умеет то, что невдомек другим девушкам. Когда матушка не видела, Урсула повторяла за отцом эшафотный узел.
Быстрее, быстрее, пока весеннее солнце не разогрело воздух и не вернуло ей разум! Тело содрогалось от озноба, но руки помнили свое дело. Жесткая пенька терлась об укусы на шее. Когда она встала на краю шаткого стула, Гектор из стойла посмотрел на нее большими человечьими глазами. Отец рассказывал, что иногда приговоренных приходится с такой силой толкать с лестницы, что палачи и сами летят вслед за ними. Урсула пыталась молиться, но молитва застревала внутри. Да и какой теперь в этом смысл? Хорошо, что не видно неба. Нестерпимо было бы расстаться с весенним небом…
Она с силой толкнула ногами стул, но в то же мгновение что-то с размаху врезалось в нее. Веревку рассекли ножом, и Урсула упала спиной на пол. На ней снова кто-то лежал, и она начала отбиваться изо всех сил, царапаясь, как дикая кошка.
–Урсула! Урсула, это я!
Открыв глаза, она увидела лицо Хармана. Должно быть, он только что вернулся из Фрайбурга и решил первым делом проведать лошадей.
–Что случилось?!
Его взгляд упал на следы зубов у нее на шее, потом на пятна крови на юбке, и Харман все понял. Его лицо побелело. Он усадил ее рывком и прижал к себе. Тогда что-то треснуло у нее в груди и полилось наружу. Урсула сидела с обрывком веревки на шее и рыдала, захлебываясь и скуля, как раненая собака. Харман укачивал ее в своих больших крепких руках и что-то шептал. Если бы получилось с веревкой, она бы уже была на полпути в ад, потому как нет греха тяжелее. Харман уберег ее от самой большой ошибки в ее жизни.
Урсула затихла, но конюх все равно раскачивался, держа ее в объятиях, и тоже плакал. Его слезы капали ей на макушку.
–Я знаю, кто это сделал.
«Откуда?– хотелось спросить Урсуле.– Ты ведь только что приехал». Но голос окончательно отказал ей. Харман отодвинул ее, посмотрел ей в глаза.
–Никому не говори,– она произнесла это шепотом, но он понял, кивнул и поцеловал ее в лоб сухими обветренными губами.
Интерлюдия
1534 год, Мюнстер
После выздоровления Фауста дела пошли в гору. Доктор заметно ободрился и даже решил отправиться в путешествие в Новый Иерусалим. Совсем недавно этот город именовался Мюнстером, но ныне получил другое имя и превратился в оплот движения анабаптистов, которые называли себя не иначе как «перекрещенцами». Пару месяцев назад они одержали победу в городском совете и захватили Мюнстер. Прежние власти бежали, а в городе всем теперь заправляла компания единомышленников во главе с бывшим лютеранским священником Бернхардом Ротманном и дружком его, в прошлом пекарем из Харлема, Яном Маттисом, что явился в Мюнстер совсем недавно и уже навел там шороху. Кристоф слышал, что на родине за лишнюю болтовню Маттиса хорошенько выпороли на площади, да еще и язык ему будто бы проткнули насквозь. Как видно, это его не остановило, разве что заставило держаться подальше от дома.
Бургомистром Нового Иерусалима сделался некто Бернхард Книппердоллинг, что еще вчера успешно торговал шерстью, а сегодня уже печатал одну за другой брошюрки авторства Ротманна. Идеи там высказывались более чем сомнительные: мол, все люди рождены равными, и ежели у вас нет ни гроша за душой, так добро пожаловать в общину, где всего хватает для всех!
–Анабаптисты стараются жить согласно евангельским заповедям,– восхищенно говорил Фауст.– Хотел бы я взглянуть на этот Новый Иерусалим! Вдруг у них получится? Господь ведь в самом деле сотворил всех равными.
–Заяви я такое моему бате, он бы мне врезал хорошенько,– заметил Кристоф.
А уж когда он узнал, что все, кто приезжает в Мюнстер, должны делиться имуществом с остальными горожанами, то совсем встал на дыбы.
–Где это видано?– возмущался он, размахивая руками.– Чтобы честный человек вот так, за здорово живешь, отдал нажитое непосильным трудом!
–То-то ты перетрудился, бедняжка,– хмыкнул Мефистофель.
Но Кристоф от своего не отступал. Когда до Мюнстера оставалось полчаса пути, он собрал свои башмаки, куртку и прочие ценные вещи, завязал их в узел и закопал в приметном месте. Через городские ворота он прошел босой, в одной рубахе и залатанных штанах. Их приняли тепло, никто не сорвал с Кристофа последнюю рубашку, напротив – с ним поделились стоптанными башмаками и горячей похлебкой. Правда, другим добром разжиться не вышло: пришли стражники и заявили, что для нищего ряха у него больно довольная и румяная.
Фауста же встретили с большим уважением и познакомили с тем самым Яном Маттисом, который утверждал, что он-де ни много ни мало истинный пророк Божий Енох. По мнению Кристофа, ни на какого пророка он не походил. Болтливый пузатый бородач, в котором за версту видно бывшего пекаря! Но своих мордоворотов он называл не иначе как «апостолами», и в городе к нему прислушивались. От «Еноха» ни на шаг не отходил его дружочек Иоанн фон Лейден. Новые знакомые живо нашептали Вагнеру, что никакой он не дворянин – хоть и впрямь родился в Лейдене,– а обычный портной по фамилии Букхольдт. Тоже знатно себе на уме, даром что ненамного старше Кристофа.
