Сомневаетесь в моем суждении? спросил математик. Обернулся к своему сопернику: как думаешь, сумеешь меня обыграть?
Вероятность победы – тридцать процентов, ответил юный Залеский. Вероятность проигрыша – семьдесят.
Так и есть, подтвердил математик, а раз ты понимаешь это, значит, остается еще шестьдесят, а то и семьдесят процентов вероятности изменить ситуацию. Недурно, мы еще сыграем с тобой в Кембридже.
Десять лет спустя австрийский «Математический вестник» включил двадцатичетырехлетнего Залеского в список самых ярких молодых математиков современности. На него обратил внимание сам Джон Филдс, математик с мировым именем. В 1924 году на седьмом Международном математическом конгрессе Филдс предложил учредить специальную премию за выдающиеся заслуги в математике и уже тогда упомянул Залеского. Премию учредили на девятом конгрессе и в память о знаменитом канадском ученом назвали ее Филдсовской…
Среди сокурсников Залеского была австрийка из императорской семьи. Она без памяти влюбилась в молодого математического гения, но тот, казалось, оставался к ней равнодушен. Однажды к Залескому приехал отец австрийки. Он, конечно, не мог просто взять и попросить Залеского жениться на его дочери; он заговорил о том, что давно хочет возродить науку в Австрии, и спросил молодого ученого, согласен ли тот помочь ему осуществить эту мечту. Залеский поинтересовался, какая требуется помощь. Австриец сказал: я выделяю деньги, вы набираете людей, и мы создаем научно-исследовательский центр. Залеский спросил: какую сумму вы готовы выделить? Австриец заверил: у вас будет столько денег, сколько вам нужно. Залеский провел в раздумьях две недели. С помощью математической логики он просчитал свое будущее, как шахматную партию, и при любом раскладе выходило, что у «австрийского Залеского» больше шансов на победу в игре, чем у «кембриджского» или какого-либо другого.
Он отправился в Австрию.
Многие думали, что с переездом он «убьет двух зайцев»: получит и деньги отца, и любовь дочери, другими словами, преуспеет сразу на двух фронтах, построит и карьеру, и семью. Однако Залеского интересовала только карьера; пользуясь поистине безграничными финансовыми ресурсами, он основал в Австрии научно-исследовательский институт высшей математики, собрал под своим крылом немало одаренных математиков того времени и среди них лично выбрал себе замену – подходящего мужа для влюбленной в него австрийки. Пошел слух, что он гей. Были тому и другие косвенные доказательства. Например, он никогда не нанимал на работу женщин, даже секретарь у него был мужчиной. Все статьи о нем в австрийских газетах писали журналисты мужского пола, при этом журналисток, которые хотели бы взять у него интервью, было даже больше, вот только они каждый раз уходили от него несолоно хлебавши. Кто знает, может, и вправду дело было в его «тайных пристрастиях»…
[Далее со слов мастера Жун]
Залеский приехал к нам, кажется, весной тридцать восьмого в качестве приглашенного профессора. Не исключено, что он искал новые таланты для своего института. Кто же знал, что буквально за несколько дней в мире все так переменится. По радио объявили, что Гитлер ввел в Австрию войска; Залеский остался в университете Н., решил переждать смуту. Но дождался он только письма от одного друга из Америки. В письме говорилось, что Европа меняется на глазах, Австрию, Чехословакию, Венгрию, Польшу заполонили флаги немецких нацистов, евреи спасаются бегством, а тех, кто не успел уехать, хватают и отправляют в концлагеря. Делать было нечего, пришлось Залескому задержаться у нас, преподавать и поджидать удобного случая, чтобы уехать в Штаты. Однако в то время, буквально за какую-то ночь, и в самом Залеском, в его чувствах (а может, в теле) произошли странные, необъяснимые перемены: он вдруг начал живо интересоваться университетскими девушками. Такого с ним прежде не случалось. Он был точно причудливое дерево, которое на новой почве зацвело по-новому и принесло неожиданные плоды. Мысли об отъезде отошли на второй план, уступив место любовному настроению, и два года спустя сорокалетний Залеский женился на преподавательнице физики младше его на четырнадцать лет. Отъезд отложили, думали, что ненадолго… оказалось, на десять лет.
Коллеги заметили: с тех пор, как Залеский обосновался в университете Н., он все больше становился похож на «настоящего мужчину» и все меньше – на одаренного математика. Возможно, его прежний необыкновенный талант как бы компенсировал в нем недостаток мужественности, а когда в этой компенсации пропала нужда, пропал и талант. Случилось это по его собственному желанию или по воле Бога – вряд ли он сам мог бы на это ответить. Все знали, что до приезда к нам он написал двадцать семь важнейших научных статей, после приезда – ни одной. Зато он стал отцом. Талант словно рассеялся в женских объятьях, расплавился, превратился в славных деток. На Западе снова заговорили о «загадочном Востоке», который удивительным образом «переделал» удивительного человека, как, когда – непонятно, но результат налицо.
Хотя гениальность и растворилась в семейном счастье, за кафедрой Залеский по-прежнему не знал себе равных. В некотором смысле, как раз потому, что Залеский больше не был гением, он постепенно превращался в опытного, преданного своей работе профессора. Он проработал у нас лет одиннадцать, и учиться у него считалось большой честью (а еще – отличным началом карьеры). По правде говоря, те наши выпускники, которые теперь стали крупными учеными и известны во всем мире, по большей части его бывшие студенты. Но учиться у него было не так-то просто. Во-первых, ты должен был владеть английским (от немецкого он отказался), во-вторых, он не разрешал писать на лекциях конспекты, в-третьих, у него была привычка: объясняя тему, он мог оборвать лекцию на середине или даже нарочно ошибиться и сказать об этом только через пару дней – и то если вспомнит. Уж сколько студентов-середнячков меняло специальность, а то и вовсе бросало учебу из-за этих его жестоких шуточек! Он любил повторять: одна ошибочная идея вернее любой безошибочной контрольной. Другими словами, он добивался, чтобы ты напрягал мозг, развивал воображение, творческое начало. В начале каждого учебного года он так обращался к первокурсникам:
–Я зверь, а не дрессировщик,– говорил он, мешая английскую и китайскую речь,– я буду гонять вас по склону горы, а вы будете от меня убегать. Побежите быстро – и я ускорюсь, побежите медленно – и я замедлюсь. Главное, чтобы вы все время бежали, храбро мчались вперед и никогда не останавливались. Если остановитесь – нашей с вами гонке конец. Если вам удастся убежать в лес, скрыться от погони – тоже. Только в первом случае в дураках останетесь вы, а во втором – я. Вот и посмотрим, кто кого в дураках оставит. А теперь – побежали!
Оставить его «в дураках» было, конечно, сложно, но уж если тебе это удалось, дальше все шло как по маслу. Каждый семестр он начинал с того, что писал в правом верхнем углу доски какую-нибудь каверзную задачу, и тот, кто смог ее решить, сразу получал зачет за полугодие, хочешь – ходи на пары, не хочешь – не ходи. Решил задачу – значит, в этом семестре ты от него «убежал». А он тем временем писал на доске новую головоломку. Если ты решишь три задачи, он задаст еще одну, последнюю, уже не всей группе, а только тебе одному. Эта задача будет твоей выпускной работой. Если ты и с ней справишься, считай, что ты успешно прошел весь курс Залеского, окончательно от него «убежал», даже если проучился всего неделю. Правда, за без малого десяток лет таких случаев не было, даже те, кто мог решить хотя бы одну-две задачи, встречались редко, раз-два и обчелся… [Продолжение следует]
