Цзиньчжэнь по-прежнему молча ел лапшу. С той минуты, как он сел за стол, он не проронил ни звука – такое молчание бывает, когда в груди тесно от слов, но произнести их человек не в силах. Наконец пиала опустела, но он все еще сидел в тишине, будто и не собирался никуда уходить.
Хромой похлопал его по плечу, точно подчиненного, сказал:
–Пора прощаться. Я подожду тебя в машине.
Простившись, в свою очередь, со стариками и мастером Жун, Хромой вышел за дверь.
Все звуки в доме замерли, застыли и взгляды, тревожные, напряженные. Цзиньчжэнь, сжав нефритовую фигурку, растирал ее пальцами; больше в комнате никто не двигался.
–Привяжи ее к поясу,– повторила мать,– на удачу.
Цзиньчжэнь поднес нефритового тигра к губам, поцеловал и стал крепить к брюкам.
Лилли-младший, однако, забрал у него фигурку.
–На удачу пусть полагаются простые смертные,– сказал он.– А ты гений. Все, что тебе нужно,– верить в себя.
Он достал из кармана ватермановскую ручку, с которой не расставался почти полвека, и вручил ее Цзиньчжэню.
–Это тебе больше пригодится. Записывай свои мысли, не давай им ускользнуть, и ты сам увидишь, что тебе нет равных.
Цзиньчжэнь молча поцеловал новый подарок, как до этого фигурку, и спрятал его на груди. Снаружи коротко, резко просигналил автомобиль. Цзиньчжэнь сидел неподвижно, словно ничего и не слышал.
–Торопят тебя,– сказал Лилли-младший,– иди к ним.
Цзиньчжэнь сидел неподвижно.
–Ты послужишь родине,– сказал Лилли-младший,– иди с легким сердцем.
Цзиньчжэнь сидел неподвижно.
–Здесь твой дом, а за его порогом – твоя страна,– сказал Лилли-младший,– без страны не будет и дома. Иди же, не мешкай.
Цзиньчжэнь сидел неподвижно, будто мука расставания намертво пригвоздила его к месту, и захочешь – не шелохнешься!
На улице снова засигналил джип, и на сей раз гудок был протяжным. Видя, что Цзиньчжэнь так и не встает, Лилли-младший многозначительно посмотрел на супругу, мол, скажи что-нибудь.
Мать подошла к Цзиньчжэню, легонько положила руки ему на плечи.
–Надо идти, Чжэнь-ди, ничего не поделаешь,– проговорила она.– Я буду ждать от тебя письма́.
Ее прикосновение точно пробудило Цзиньчжэня, он встал, потерянный, как со сна, зашагал к двери, не говоря ни слова, ступая легко, как лунатик, и так же, как сомнамбулы, домашние в смятении последовали за ним. У двери Цзиньчжэнь резко обернулся, упал на колени, порывисто поклонился старикам и всхлипнул:
–Мама!.. Я ухожу, но знай: даже на краю света я останусь вам сыном…
Вот так на рассвете, в шестом часу утра, 11 июня 1956 года Цзиньчжэнь – математический гений, который провел десять с лишним лет в кампусе университета Н., сродни деревцу или преданию, безмолвный и в то же время громкий,– ступил на тайный безвозвратный путь. Перед уходом он попросил у стариков позволения зваться отныне Жун Цзиньчжэнем, и новое имя, новая ипостась добавили слез в прощание, и без того горькое, и каждый, казалось, чувствовал: расставание было необычным. Никто не знал, куда уехал Цзиньчжэнь. Он исчез в рассветном полумраке; увезший его джип был подобен исполинской птице, что уносит людей в потусторонний мир. Новое имя, новая ипостась обернулись для него черной ширмой, отгородившей его от прошлого и будущего, отгородившей его от мира. Семья знала лишь его почтовый адрес:
Город, почтов. ящ. №36.
Будто бы совсем близко, где-то рядом, за углом.
Но на самом деле никто и понятия не имел, что это за место…
[Далее со слов мастера Жун]
Я одно время расспрашивала своих бывших студентов, тех, кто работал на почте: что это за департамент с таким адресом – «Город, почтов. ящ. №36», где он находится, но всякий раз получала один и тот же ответ: «Не знаю». Казалось, это где-то на другой планете. Поначалу мы думали, что «город» – это наш Ч., но когда Чжэнь впервые прислал письмо, мы поняли, что нас попросту дурачат: письмо шло долго, похоже, откуда-то издалека. Может, это место даже скрыто под землей…
Первое письмо Чжэнь написал уже на третий день после отъезда, но до нас оно дошло только на двенадцатый день. Вместо обратного адреса на конверте было изречение Мао: «ВЕЛИЧИЕ ЖИЗНИ И СЛАВА СМЕРТИ». Слова были отпечатаны красными чернилами, в каллиграфическом стиле самого Председателя. Что интересно, штемпеля отправки нигде не было, стоял только штемпель нашего местного почтового отделения. И так с каждым письмом – одинаковые конверты без отправных пометок, примерно одно и то же время в пути, восемь-девять дней. Когда началась «культурная революция», изречение Мао заменили на строчку из популярной в то время песни: «КОРАБЛЬ В ПЛАВАНИЕ ВЕДЕТ КОРМЧИЙ», но это было единственное новшество. Письма Чжэня, загадочные до нелепости, лишь самую малость приоткрыли, показали мне, что же это такое – государственная тайна.
В том же году одним декабрьским вечером, когда за окном дул сильный ветер и резко похолодало, у папы за ужином разболелась голова. Мы решили, что он простыл; папа принял аспирин и пораньше лег спать. Когда через пару-тройку часов мама поднялась в спальню, папино тело было еще теплым, но дыхание уже остановилось. Так умер папа – как будто принял перед сном не аспирин, а яд: без Чжэня его научный проект был обречен, вот он и свел счеты с жизнью.
Конечно, это все выдумки. Папа умер от инсульта.
Сначала мы не знали, стоит ли писать об этом Чжэню: он не так давно уехал, работа у него была секретная, важная, жил он далеко (я уже не сомневалась, что его увезли из Ч.). В конце концов мама решила, что он должен знать. Она сказала: раз он носит фамилию Жун и зовет меня мамой, значит, он наш сын, а сын должен проститься с отцом. Так что мы послали Чжэню телеграмму, позвали его на похороны.
Но вместо него явился какой-то чужак – возложить венок от имени Жун Цзиньчжэня. Большой такой венок был, больше всех остальных, но нас он не утешил, наоборот, еще сильнее опечалил. Мы знали, что, если бы Чжэнь мог вернуться домой, он бы непременно вернулся, он ведь был страшно упрямый – уж если что-то решит, робеть не станет, перепробует все, что можно, но добьется своего. Но он не вернулся, и мы, конечно, что только не передумали, ну а тот, кто пришел, напустил туману: мол, даже если у нас что-то случится, Жун Цзиньчжэнь, скорее всего, не вернется домой; но они самые близкие друзья Жун Цзиньчжэня, так что, если к нам наведался кто-то из них – это все равно что наведался сам Жун Цзиньчжэнь; нет, это он нам не может сказать, нет, о том нельзя говорить, и все в том же духе. А я слушала его и не могла отделаться от мысли: что-то произошло, Чжэнь мертв. Потом мы стали все реже получать от него письма, а сами письма становились все короче и короче – и так год за годом, если не считать эти конверты, от Чжэня не было ни слуху ни духу – и я все больше сомневалась в том, что он еще жив. Может быть, если работаешь в загадочном секретном отделе, который следит за государственной безопасностью, «величие жизни» тебе обеспечено, а в комплекте с ней и «слава смерти»; а у родных можно создать впечатление, что человек жив, и это тоже будет частью его славы, так сказать, ее воплощением. Словом, время шло, Чжэня мы не видели, не слышали, лишь получали письма, так что мне уже почти не верилось, что он когда-нибудь вернется.
