Стоило ему войти в тот день в рощу, как позади зашуршала под чьими-то ногами трава, и его догнал незнакомец лет пятидесяти, по виду – человек кроткий, с робкой, ненужной улыбкой на лице, и спросил его, играет ли он в сянци, китайские шахматы. Жун Цзиньчжэнь кивнул, и незнакомец, немного волнуясь, поспешно выудил из-за пазухи шахматный набор и предложил сыграть партию. Жун Цзиньчжэню не хотелось играть, он собирался провести время с книгой, но отказать было неловко, и он, не желая обидеть человека, снова кивнул. Хотя он уже несколько лет не садился за шахматную доску, мастерство его, наработанное когда-то в партиях с Залеским, по-прежнему оставалось на столь высоком уровне, что обычному любителю не под силу было его одолеть. Его противник, однако, простым любителем явно не был; каждый из них чувствовал, что встретил в лице другого достойного соперника; они сошлись в напряженной шахматной битве и отыграли первоклассную партию. С тех пор этот человек стал приходить постоянно: он искал Жун Цзиньчжэня в обед, он увязывался за ним вечером; зажав под мышкой шахматную доску, он стерег его у входа в пещеру, упорно ждал у двери столовой, чуть ли не преследовал его. По всему отделу разлетелась новость: Жун Цзиньчжэнь играет с Шахматным Идиотом.
Шахматного Идиота в 701-м знали все. До Освобождения он учился в Центральном университете, был гордостью математического факультета. После выпуска его завербовал в свои ряды Гоминьдан и послал дешифровщиком в Индокитай. Имя его было известно в профессиональном кругу: в свое время он взломал один сложный шифр, бывший тогда в ходу у японской армии. Позже, недовольный тем, что Чан Кайши снова развязал в стране гражданскую войну, он самовольно оставил службу, бежал в Шанхай и под вымышленным именем устроился в электрическую компанию инженером. После Освобождения его с большим трудом отыскали люди 701-го и предложили ему снова стать дешифровщиком. Взломав множество n-ских шифров средней сложности, он заслужил репутацию одного из лучших сотрудников отдела. Но два года тому назад он, увы, заболел шизофренией, и за одну ночь из героя, которым восхищались, превратился в безумца, которого боялись: он сквернословил и орал на всех, кого видел, иногда даже распускал руки. Говорят, среди тех, у кого шизофрения проявляется в острой форме, особенно среди буйнопомешанных (в простонародье – «буйных»), высокий процент выздоравливающих. Но поскольку больной слишком много знал, был посвящен в удивительные тайны, никто так и не осмелился взять на себя ответственность и отпустить его в психлечебницу; пришлось положить его в больницу, закрепленную за 701-м отделом, где его лечил обычный терапевт, наскоро набравшийся знаний по психиатрии у приглашенных специалистов. Ничего хорошего из этого не вышло. Пациент, правда, успокоился, затих, но как-то уж слишком: целыми днями он просился играть в шахматы, ничего больше не хотел, да и не мог – говоря простыми словами, был «буйным», стал «дурачком».
На самом деле до болезни он не умел играть в сянци, но из больницы вышел виртуозным шахматистом. Обучил его лечащий врач; специалисты впоследствии подтвердили: лечение пошло насмарку оттого, что врач слишком рано увлек больного игрой. По словам одного эксперта, подобно тому, как голодавшего нельзя разом кормить досыта, такого больного ни в коем случае нельзя в начале лечения нагружать мыслительной работой – иначе велика опасность, что его мозг зациклится на одном действии и уже не сможет выбраться из ловушки. Но откуда это было знать простому терапевту? Он был заядлым шахматистом и часто играл с пациентами. Однажды, обнаружив, что его подопечный усвоил правила игры, он счел это добрым знаком и с тех пор регулярно затеивал партии в сянци – чтобы, так сказать, закрепить успех,– но случилась беда, и знаменитый дешифровщик, у которого были прежде все шансы выздороветь, стал Шахматным Идиотом. В некотором смысле, больной пострадал из-за медицинской халатности, но что тут можно было поделать? От врача и так требовали невозможного, как говорят в народе, «гнали утку на насест»: не свалится – хорошо, упадет – ну, разве ж можно ее винить? Нет, конечно. Винить оставалось лишь профессию Шахматного Идиота, тайны, которые его окружали. Из-за секретности своей работы он был обречен впредь коротать жизнь инвалида – ментального инвалида – в скрытой от посторонних глаз горной долине. И если за игрой былой интеллект еще пробуждался, то в остальное время он был не выше, чем у умной собаки: прикрикнешь на человека – он убегает, улыбнешься ему – он ластится. Заняться Шахматному Идиоту было нечем, и он целыми днями блуждал по северному двору точно несчастный диковинный призрак. Теперь этот призрак преследовал Жун Цзиньчжэня.
В отличие от других, Жун Цзиньчжэнь не пытался от него избавиться.
А ведь это было бы так просто: всего-то и требовалось, что скорчить рожу да пару раз рявкнуть. Но он никогда этого не делал – не прятался от Шахматного Идиота, не кричал на него, не смотрел косо. Он держал себя с ним точно так же, как со всеми прочими: не тепло и не холодно, не ставя себя ни выше, ни ниже, так, будто ему все безразлично. Шахматный Идиот вился вокруг него, вился, и тот садился играть.
Играть.
Играть!
Никто не знал, зачем он это делал – от жалости к Шахматному Идиоту или от восхищения его мастерством. Как бы то ни было, у дешифровщика нет времени на игры; Шахматный Идиот был одержим работой, это отчасти и свело его с ума – воздушный шарик ведь тоже лопается, если его слишком сильно надуть. Другими словами, поведение Жун Цзиньчжэня наводило на мысль: либо ему наплевать на работу, либо он сам безумец, раз думает, что можно добиться чего-то играючи.
К слову, первое предположение (Жун Цзиньчжэню наплевать на работу) вскоре будто бы подтвердилось. Пришло письмо от Залеского.
6
Семь лет назад, уезжая впопыхах со всей семьей в N-ию, Залеский и представить не мог, что однажды повезет обратно останки и душу кого-то из родных. Между тем это было совершенно необходимо. До переезда теща ничем не болела, но непривычный климат и растущая день ото дня тоска по родине подточили ее здоровье. Предчувствуя, что вот-вот умрет на чужбине, она стала просить вернуть ее домой, да так горячо, как не просила еще ни одна китайская старушка.
А дом где?
В Китае!
В стране, на которую в то время была направлена половина стволов N-ии!
Что и говорить, уважить просьбу тещи было нелегко, и Залеский отказал ей. Но тут взбунтовался суровый тесть, тот самый «аристократ местного разлива»: приставил к своему горлу блестящий нож и пригрозил, что зарежет себя, если Залеский не сделает так, как ему велят. Залеский понял, что угодил в чертов порочный круг, остается лишь лезть черт-те как в этот чертов капкан! Можно было не сомневаться, тесть разбушевался – так, что готов был прирезать себя на месте,– оттого, что понимал: нынешняя просьба супруги станет со временем и его просьбой. И теперь, зажав у горла нож, он заявил зятю: если сегодня его спасли, чтобы завтра он подох на чужбине,– такой жизни ему не надо, лучше уж он сразу помрет, вместе со старухой!
И пусть для Залеского желание старого помещика вернуться в Китай оставалось загадкой, причудой, какое это имело значение? Какая разница, причуда или нет, если лезвие вот-вот обагрится кровью? Пришлось выполнять просьбу, не понимая, но выполнять, черте-те как, притом самому. Наслушавшись n-ской пропаганды, никто в семье, включая его жену, уже почти не верил, что из Китая можно вернуться живым. И вот весной Залеский повез ослабшую тещу на малую родину – самолетом, поездом, машиной. Когда ее укладывали в автомобиль, на котором они должны были добраться до деревни, она, услышав от водителя родной говор, вдруг радостно открыла глаза и тут же умиротворенно закрыла – уже навсегда. Что значит «жизнь висит на волоске»? А то и значит: знакомый говор, как нож, разрубил волосок, и жизнь развеялась по ветру.
