–Если я это сделаю,– сказал я,– ты должна пообещать, что оставишь меня в покое. Ты должна перестать наблюдать за мной.
Я ждал.
Не знаю, чего я ожидал, но вдруг осколки глаз словно блеснули на свету. Знакомая дрожь почувствовалась в теле – сильнее, чем когда-либо.
«Это сойдёт за ответ»,– подумал я.
И стал перебирать более светлые осколки.
Я начал искать тот, который я мог бы прикрепить к её зазубренной шее.
* * *
В ту первую ночь я проработал четыре часа. Я нашёл только два фрагмента, которые подходили к её шее.
Два. Из сорока трёх.
Проблема была в том, что было так много мелких кусочков и так много зазубренных уголков. Мне приходилось брать осколок и приставлять к её шее, а потом, когда он не подходил, мне приходилось переворачивать его и пробовать в другом месте.
Мне приходилось проходить через этот процесс снова и снова, пока я не убеждался, что нашёл идеальную пару. Иногда я не мог точно определить, подходит осколок или нет, поэтому я откладывал его в сторону и продолжал искать.
Я не хотел ничего приклеивать, пока не был уверен.
На следующее утро, когда я проснулся, она снова сидела у меня на подушке, расфуфыренная и безголовая, в пятнадцати сантиметрах от меня.
Я открыл глаза, увидел её там, и на этот раз мне каким-то образом удалось сдержать крик.
В тот день она появилась на полке в школьной библиотеке. Она появилась на заднем сиденье маминой «Тойоты». Она даже поджидала меня на полу в ванной после вечернего душа.
Представьте себе, что вы выходите из душа, заворачиваетесь в полотенце, поворачиваетесь и видите по большей части безголовую куклу, прислонённую к закрытой двери ванной.
Я вспомнил ту секунду до того, как уронил её, когда подумал, что, может быть, мне не стоит этого делать, что, может быть, лучше посадить её обратно на каминную полку и уйти.
Я сожалел, что не сделал этого.
Потому что в течение следующих нескольких недель она появлялась на террасе и в кухонной кладовой. Я находил её в своей корзине для белья в день стирки и в рюкзаке перед большой контрольной по истории. Однажды она возникла посреди тротуара, по которому я шёл.
Казалось, она была повсюду. Каждый раз, когда она появлялась, я вздрагивал и успокаивал дыхание.
Казалось, ей было всё равно, что я стараюсь, что я работаю над тем, чтобы собрать её заново.
Я стал дёрганым, не зная, где она появится в следующий раз. В гараже? В кинотеатре? В кладовке Лабораторных крыс?
–Что с тобой в последнее время?– спросила Миа Лопес на собрании Лабораторных крыс, когда я не смог вспомнить разницу между кислотой и основанием.
Однажды ночью я работал над ней. Я уже восстановил её лицо почти до глаз и захотел выпить стакан сока. Всего лишь. Я оставил её на секунду – только на секунду,– но, когда я открыл холодильник, она была там.
Она опиралась спиной на пакет молока.
Я не шучу.
«Всё будет хорошо»,– сказал я себе, вытаскивая её из холодильника и возвращаясь к себе в комнату. Я потихоньку продвигался, и считал, что ещё через неделю закончу. Всего через неделю я посажу её обратно на каминную полку.
И буду свободен.
* * *
Она не будет выглядеть как раньше, когда я её соберу.
Это было очевидно.
Я пытался сделать всё идеально, но по её лицу ползли трещины, а в нескольких местах выступил клей. Только спустя много времени я понял, что могу использовать маленькую кисточку, чтобы разравнивать клей, прежде чем прикреплять осколок.
Несмотря на всё это, я надеялся, что, когда завершу, она сдержит своё обещание и оставит меня в покое.
Об этом я и размышлял однажды ночью, пока сидел за столом и отбирал фрагмент за фрагментом её керамических волос.
«Продолжай,– твердил я себе.– Просто продолжай».
В мою дверь постучали. Это была мама.
–Она выглядит страшнее, чем раньше,– сказала она с порога.– Это странно, что в таком виде она мне нравится ещё больше?
Я поднял на неё глаза.
–Митчелл,– сказала она.– Это мило, что ты пытаешься починить куклу, но уже за полночь.
Я моргнул и мне померещилась кукла с треснувшей головой в моём шкафчике, в ванной, на уроке химии.
Я хотел, чтобы всё это закончилось. Я хотел, чтобы она оставила меня в покое.
–Ещё только один кусочек,– сказал я, беря со стола крошечный фарфоровый осколок.
Мама кивнула.
–Ещё один кусочек,– разрешила она.– А потом – спать.
Однако после того, как я приклеил этот кусочек, я продолжил работу.
Я подобрал ещё один фрагмент. И ещё один.
Я стал как машина. Я размещал осколок, держал его, пока клей не высохнет, тянулся за другим фрагментом, и проделывал всё это по новой.
Прошли часы.
У меня болели глаза, и голова падала на плечи. Но я продолжал.
Понемногу голова куклы собиралась.
Скоро, около четырёх утра, на лице куклы оставалась крохотная дырочка. Это была щель над её левым глазом, не больше карандашного ластика.
Я сделаю это. Я закончу.
«Ещё один кусочек»,– подумал я.
Я не глядя потянулся за последним фрагментом, но ничего не ощутил там, где на столе были разложены осколки. Только гладкую деревянную поверхность.
Где последний кусочек?
У меня на столе не было ничего, кроме куклы, клея и пластикового пакетика, который я опустошил несколько недель назад. Я поднял его и потряс.
Он был пустой.
Внутри меня разверзлась дыра, как дыра на лице куклы.
Я опустился на пол. Где может быть последний осколок? Я прищурился. Он должен где-то быть. Мы подмели все осколки. Тщательно. Мама, папа и я. Я даже сам осмотрел пол в гостиной.
Я замер.
«Нет,– вспомнил я.– Не осмотрел».
Мама и папа искали разлетевшиеся осколки. А я нет. По крайней мере, невнимательно.
Я побежал по тёмному коридору в гостиную. Я включил свет, опустился на колени и стал заглядывать под диваны и вдоль плинтусов.
Я ничего не нашёл.
Сколько раз мы пылесосили с тех пор, как я уронил куклу?
А потом появилась она – вот так запросто – на полу, возле моей левой руки. Её чересчур реалистичные глаза, казалось, сузились, и я почувствовал знакомую дрожь – по шее, по рукам и по всему телу.
Мой взгляд метался вверх и вниз по твёрдым дубовым доскам.
–Я найду,– убеждал я её.– Дай мне минуту, и я найду его.
