—Вы мне о пробах и ошибках, а?
—Доктор, я…
—Хватит с меня. Я-то думал, после войны человек может возвратиться к жизни в служении, с перерывами на молчанье, проведенное среди со вкусом собранной коллекции предметов искусства.
—Доктор, как я могу загладить свою вину перед вами?
Болэн лежал тихо, как окаменелость, в глубокой всеобъемлющей доброте демерола, эдаким Кудой Буксом
Ки-Уэста. Мимо лунами катились бледные хирургические лампы. Затем стало до волдырей сухо и жарко; на дальних краях скручивался простор макадама и творил двадцать девять совершенно одинаковых гор. Болэн держал большой, холодный как лед хронометр.
Прикроватный вид показал бы, что — хоть и покамест — Проктор, Энн и Кловис превратили Николаса Болэна в чистое мясо.
Наконец посреди ночи он проснулся с хохотом в полнейшей слабости.
—Сочись, сочись, сочись. — Кловис, здоровый как бык, завопил:
—Заткнитесь, будьте добры! Я и так дохлый гусак, чтоб вас.
Болэн развернул ум свой, как милый пыльный комикс из розового бруска пузырчатой жвачки «Флир»
, и увидел все столь же глубоким и уместным, как мягкие голые красотки на носах «Б29»-х
. Он увидел, как по мосту Золотые Ворота гонят лонгхорнов, Св. Терезу Авильскую в «Мокамбо»
, голубых полисменов носом-в-сраку друг другу лазоревым нимбом вокруг луны.
Сны его были счастливы. Он слышал пунктуальный перезвон первой пары стальных набоек на своей первой паре синих замшевых ботинок
и вспоминал, как Джерри Ли Льюис в Майами взбирается на пианино в пламенеющем исподнем лимонного цвета, бросается на клавиши руками-ногами-коленями, двухфутовая платиновая прическа обмахивает контуры «Стайнуэя»
, и воет «О ГРОМ НАШАРЬ МЕНЯ»
.
Джерри Ли умел с пианино обращаться.
Проснулся он рано поутру в острейшей разновидности боли и с ощущеньем ясности. Главные угрозы остались позади. И довольно мрачная ситуация с Энн, казалось, встала на место; хоть и трудно сказать, куда именно. У него было такое чувство, будто он собирается в единую форму и вскоре неким образом вдруг расширится. Перестанет ощущать, как из неокортекса наверх пробиваются маленькие нервные головные боли. К нему вернется слюна, и губы его перестанут прилипать к зубам, когда он разговаривает.
Совсем уж вскоре после этого он припомнил свои сны об Энн и увидел, насколько сугубо они избирательны; до той степени, что в снах она присутствовала, а в реальности — нет. Ему навязалась настойчивая фраза: Быть большей свиньей я б и не мог. Он отлично знал, что попытка сотворить что-нибудь совершенное — любовь, какая не станет исключать башни и романтический риск собственной шеей,— быстро превратилась в обычный проеб-фламбэ, о каком потрясало даже вспоминать. Нет, подумал он, наверное, большей свиньей я быть бы и не мог.
Довольно скоро он встроился в безрадостный режим — минеральное масло и мягкая бесшлаковая диета. Тем не менее в самом начале второго дня, после того как полдюжины сидячих ванн восстановили те кромки его личности, что потверже, он счел необходимым удалиться в уборную на первое постоперационное движение кишечником.
Зачем вдаваться в такой кошмар? Первая же громадная говеха исследовала все хирургические ошибки, совершенные Проктором. Несколько к вящему собственному бесчестью, Болэн выл, как Антихрист.
А когда услышал, как в палате рядом с нужником возятся Проктор с медсестрой, пнул дверь нараспашку в точности так же, как пинал нараспашку дверь заброшенной дедовой усадьбы, бесстыдно обнажившись в виде пугающего полуприсяда, и трагически проныл:
—Сволочи, вы из меня все выскоблили, как сердцевину из яблока, а два дня спустя у меня твердый стул! Вот потеха, боже мой, как же мне смешно!
И он не затыкался, хотя видел, что Энн, себя не помня, щелкает своим «никоном». Рядом с его кроватью на газетке стекали мокрые розы; записка была от нее: «Вот и всё».
Энн, глядя на эту пепельную, срущую, воющую фигуру, ощущала — в самом начале своей карьеры — серьезную протечку идеализма, незавидное транжирство всего, что хорошо и обладает смыслом. Она поймала себя на том, что пялится в окно, за парковку и почернелые очертания асфальта, за душевнобольную геометрию крыш Ки-Уэста на динамное небо Америки; и повернулась, дабы про себя улыбнуться; у нее такая мечта, что от земли не оторвется.
Приятно было сидеть за штурвалом, дизели не тужились, и слушать «судно-берег». В такую ясную ночь, как сегодня, капитан понял, что может ловить другие суда аж до банки Кай-Сал. Проведя месяц на Тортугах и Маркизах, а неделю или две браконьерствуя в садках, он был готов вернуться в Гэлвестон. Где его знали.
—Не думаешь, что камера у нее для того, чтоб кого-то шантажировать?
Помощник, все больше напоминавший звезду вахлацких песен, чем больше путевые боковые огни подчеркивали откосы его лица, сказал:
—Нет, конечно, капитан. Это у нас тут просто какая-то авантюристка.— Капитан поднялся, довольный.
—Ровнее держи,— сказал он помощнику, который принял у него штурвал с той серьезностью, что, возможно, подлинной не была. Он подождал, когда капитан направится к освещенному сходному трапу.
—Хотите, чтоб вам штаны отгладили, шкипер, так лебедка — самое место, где их забыть,— сказал он, вызвав шквал аплодисментов.
По пути в Гэлвестон ночь была звездная, и выстрел большого траулера раскачивался черной чертой метронома над серебряным веером кильватера.
И вот там, в Мексиканском заливе, и была настоящая жизнь; потому что в трюме креветколова из Ки-Уэст культурная личность совершала набор опыта.
Башня росла с постыдной прытью, и теперь на Менте-Чика-Ки была суббота. Всех летучих мышей выкрасили во флуоресцентный оранжевый, чтобы их циркуляция по сбору жучков стала явной всем. Ограниченные одной полиэтиленовой простыней, все они до последней были запечатаны в башне.
Подножье ее обвязали синей атласной лентой. Сама башня на фоне семинолского неба стояла сурово, могуче и неприступно для термитов. Вокруг основанья ее в предвкушении шевелились «Среднеотмельные поборники». Присутствовало множество военного личного состава в полинезийском штатском. Множество пенсионеров легендарной посредственности, в здешних местах известных как «просто народ». Щелкало множество камер паразитов из газет.
Вокруг всего участка мангры испускали свой первобытный дух и производили просторы стоячей воды, где неизбежно будут рождаться in perpetuum
миллиарды за миллиардами мелких, темных, жутких морских москитов, есть там летучие мыши или нет их, если уж совсем честно.
Николас Болэн и К. Дж. Кловис стояли по бокам Декстера Вралла, стареющего великого магистра «Среднеотмельных поборников», и объясняли, как он должен дернуть за манильский трос, как должен обрушить полиэтиленовую простыню, чтобы выпустить нетопырей, и они тогда примутся пожирать москитов, от которых сию минуту головы каждого зрителя покрывались шишками. Болэн, не способный привыкнуть к гигиенической прокладке, раздраженно ерзал.
