Брашек прыгает на месте, пока хватает сил, чтобы не так мёрзнуть. И думает, что ему придётся делать, ежели добрая страфиль решит накормить его каким-нибудь битым зверьком или птичкой?
Когда дама-страфиль возвращается, уже почти совсем темно, а у мальчика стучат от холода зубы. Лететь ей было, наверное, неловко: во рту зажата отщипанная рогатая ветка с несколькими жухлыми листьями и четырьмя маленькими лесными яблочками. Мама, конечно, не велит есть «дички», говорит, от них разболится живот, но…
Дама кладёт ветку. В когтистой лапе у неё зажат мёртвый зверёк – кажется, это куница. Она протягивает куницу Брашеку и вдруг говорит точь-в-точь как мама:
–Ешь, пока не остыло.
–С-спасибо, я бы лучше яблочка…– как можно вежливее отвечает он.
Страфиль не сердится. Оглаживает по шапке рукой-крылом. И мгновенно съедает куницу сама. В другое время или при свете дня такое зрелище, может, и напугало бы Брашека. Но сейчас он слишком устал. Дикие яблоки успели сморщиться и очень кислы на вкус. Это, наверное, самые прекрасные яблоки на всём белом свете.
Дама-страфиль взлетает на клён и зовёт Брашека из ветвей: «Чадо, сюда, сюда!» Но ствол внизу очень толстый и ровный, без сучков, и ему никак не влезть.
Какое-то время она старается помочь мальчику взобраться, но после трёх неудачных попыток оставляет эту затею. Не поднять, тяжеловат. И почти не может карабкаться.
Страфиль ухает с досады, вытирает лоб сгибом крыла. Ненадолго исчезнув среди ветвей, сбрасывает на землю толстую подстилку, сделанную из сухих травяных жгутов, расправляет её между корней, подгребает к ней рыхлый ворох палой листвы.
Так Брашек устраивается на ночь под страфильим крылом.
Дама затягивает песенку – тихую, монотонно-воркующую. От её бока тепло, как будто возле печки. Мальчик засыпает, угревшись.
Утром Брашек просыпается совсем осипший, и ему больно сглотнуть.
Дама-страфиль совсем заворачивает его в травяную подстилку, ради тепла. Глядит обеспокоенно изумрудными глазами.
–Люди, помочь,– толкует она.– Сиди, чадо…
Целует в лоб. Смотрит долгим взглядом, печальней прежнего, будто желает оставить Брашека у себя в памяти. С силой отталкивается от застывшей земли, подымает крыльями ветер – и летит, вскрикнув горько и высоко.
Когда Брашека вытряхивают из забытья, он узнаёт: люди, свои, дольненские! Сосед Паля, большой уже парень, и дядя Тарас, и сама София Ивановна, неугомонная фельдшерова сестра.
Оказывается, столько народу с вечера поднялось его искать!
–Ну как же ты так далеко забрёл?– причитает София Ивановна.
Брашек рад бы ответить, только совсем пропал голос.
–Мы же за тобой версты три шпарили, как услышали, что ты зовёшь. Кричали, кричали, ты что, не слышал?
–Малец с напужки-то не в себе,– гудит дядя Тарас.– Всю дорогу ведь заговаривался…
Только это неправда, Брашеку совсем не страшно.
Он пытается спросить, не видели ли они его даму-страфиль.
Но позже выяснится, что никто её не видел.
В лесу под утро – никто уже не чаял отыскать Брашека живым, думали, замёрз наверняка за ночь,– Паля услыхал ребячий, маленько осипший голос: «Здравствуйте. Я заблудился…»
На Палин крик живо подтянулись и фельдшерова сестра с дядей Тарасом. «Пожалуйста, не могли бы вы мне помочь…»
Ускользающий ребячий голос, знакомый, безошибочно узнаваемый, вёл их почти до самой встречи. Болтал что-то о прятках, о яблоках, о ёлке с кривой верхушкой. Благодарил, просил и в который раз вежливо здоровался…
Брашек поправился быстро.
Как только он рассказал о крылатой даме, поверили на удивление многие: слишком уж странной получилась история его спасения.
Свою даму-страфиль мальчик больше не встречал ни разу, хотя изредка на лесных дорогах ему почему-то казалось, что дама где-то совсем, совсем поблизости. Тогда, если был один, он звал. Но дама больше не показывалась. Только однажды ночью на дворе громко залаяли Бимка и Гоняй, а рано утром отец нашёл возле самого порога огромное и гладкое рябое перо. Брашек почему-то знал, что перо оставила его страфиль, на память и на прощание.
Перо было очень красивым.
Но он и без того помнил бы – всю свою долгую-долгую человеческую жизнь.
* * *
Рина откладывает последнюю страничку на стол и тянется за кружкой с чаем.
Так ли уж было необходимо зачитывать свой черновик вслух?
Ей ужасно этого хотелось – запечатлённая история прямо-таки просила слушателей, не лежала спокойно на бумаге, но теперь Рина уже ни в чём не уверена.
Слова как будто сделали её бледней и меньше.
Эту быль ведь должен рассказывать сам дедушка.
Пока работа длилась, Рина будто всё время слышала его живой голос, а сейчас, когда она читала едва готовое с листов…
Не было ли это чем-то неправильным?
Рина не знает.
Сэм, конечно, сразу согласился послушать – иначе и быть не могло, и всё же это разом Рину обрадовало и взволновало.
Что удивительнее, Ййр тоже выразил интерес:
–Я послушаю… Если оно не строго для людского ума. Можно?
Сытая Савря в своём углу совсем прижмурила глазки, кажется, дремлет.
Ййр, устроившись на царь-койке, занимается шитьём: принёс высохший за день шмот, спросил Сэма, будет ли он ещё носить свою рвань – Сэм отказался, и орк, покачав головой, решил починить для себя рубашку и футболку, попорченные Савриными когтями. Не похоже, чтобы Ринино чтение чересчур его увлекло.
–Ну как?– спрашивает Рина, натянув улыбку и постаравшись придать голосу бодрости.
–Сочинения тебе ещё в школе хорошо давались,– говорит Сэм.– Помнишь, тебе всегда за них ставили «отлично». И потом, все эти твои статьи и заметки… я думаю, ты уже почти нашла свой стиль.
Ййр дёргает ухом. Вот люди сложные… Пойди пойми, похвалил бугайчик девчуру-то или так отбрехался? Кто его разберёт.
Подсобщик затягивает на изнанке узелок, перекусывает нитку. Расправив рубаху на колене, принимается за следующую рванку.
–Я-то не грамотей,– ворчит орк.– А слушать было славно. Изрядная байка вышла, Риш. Аккурат по вечерку. А. Я знаю, что потом с пацанёнком сталось. Рассказать?
Ришка снова утыкается в кружку с чаем. Отпившись, произносит странно дрогнувшим голоском:
–Конечно, расскажи!
–Ну, вострите ушки. Пацанёнок вытянулся, выучился. В рост-то не очень… а умом и сердцем – ещё как. Столько много всяких штук выдумал и изобрёл, страсть. Всё на свете ему было интересно. Много кочевал, всему учился, без продыху. Смело за любое дело брался! А как стала у его грива седа, пришёл в один драный балаган, с фургончиками. Нутам, знаете, где детина гири таскает, барышня в блёсточках скачет по проволоке, дрыщ горбатый разный мухлёж показывает… и ещё клетки… в одной сидит сиберийский медведь, в другой – джульбарс в полосочку, и оба как велосипеды в тулупе – костяк да шубейка. Худое дело неволя… Хуже стрелы под темечко, так я скажу.
