И рядом те, которым не плевать, что живёт на свете межняк Пенелопа.
Те, для которых она достаточно хороша.
Эпилог
Сонная земля ещё не держит снега, легко плавит редкое белое крошево. На удачу Штырь-Ковалям, ласковых дней этому сумасшедшему октябрю отмеряно больше, чем ненастных.
Обживаться на новых местах бродячему племени привычно, небось не в первый раз.
Но чтобы так близко к обычному людскому городку…
Пускай тяжеловато было в три ходки перетаскивать зимний скарб через лес к месту великого сбора; пускай за долгие угрюмые часы в пути Крыло нет-нет да принимался по-звериному скулить, утыкаясь в Ржавкино плечо, а Хаша, бедолагу, полдороги тошнило; пускай эту новую стоянку Пенни-Резак ещё не успела как следует присвоить и полюбить.
Лишь бы сбылось.
Лишь бы хватило терпения, осторожности и удачи.
«Орку любой бережок – переправа».
Здешняя река называется Лимм. Шире Мельничной самое меньшее втрое, Лимм кажется Пенелопе спокойным и скучным, хотя Коваль успел уже рассказать, что в паводок Лимм норовист и однажды до того возбух, что залил новый мост по аргестской дороге. Коваль утверждает, что «Лимм» – людское название, ещё от каких-то древних переселенцев, и означает оно «прямо перед нами»
[3]. Тис, хмыкнув, возражает: «Лимм» по-правски – это красивая чубарая масть, редкостная, в мелкую пежину; стало быть, реку и орки могли назвать так задолго до поселившихся здесь людей – за пёстрое дно, за блики на колеблемой водной глади, а то и по имени какого-нибудь отчаянного орчары… или коня.
Впрочем, подробного спора старшаки не затевают и оба соглашаются: имя здешней реки такое старое, что вполне может быть общим у орков и людей, равно принадлежать и тому, и другому корню.
Ещё накануне отъезда конопатый вместе с Костяшкой и Сорахом успели закончить пять хоруншей – лунные серпы, ножи-улыбки, те самые бывшие зубья от матушки-Дрызгиной бороны. Подарок каждому штырь-ковальскому прибытку за минувшее лето…
Собственный новый хорунш кажется Пенелопе тяжеловатым и чуть неуклюжим – в сравнении с привычным прямым резачком. К тому же старшаки не велят пока особо-то шляться по окрестностям при больших острых железках: вот уж незачем лишний раз пугать местных жителей, им и так небось нелегко будет привыкать к новому соседству.
Зато уже-не-Последние от подарков делаются такие счастливые. Шала поднимает светлое лезвие к лицу, прикоснувшись губами – показывает серебристо-острую улыбку шире рта.
А межняку Пенелопе дороже святого ножа к нутру ложится гордый и тёплый старшачий взгляд, и крепкое объятие, и короткое Тисово слово:
–Совсем наша, шакалёнок. Совсем наша.
И если бы не горячий ком, отчего-то подступивший под горло – смех ли, слёзы, или нечто совсем другое, для чего у Пенни-Резака нет никакого названия – она бы ответила: «А вы – мои».
* * *
Радио здесь работает не в пример чище, чем на прежнем месте. Включают его ненадолго, а то костлявые знай залипают, вслушиваясь в отзвуки огромного рукотворного мира и напрочь забывая о своих делах. Ну, если передают какую-нибудь песню Падмы, то не грех и залипнуть; Пенни твёрдо собирается при любой хорошей возможности раздобыть себе фанатскую футболку с Падминым портретом, хотя даже не имеет понятия, какое же там лицо принадлежит этому вынимающему сердца голосу. Разве что со скупых нежных слов Аспида – «бесцветный, что твой глист в спирту» – чёрт знает что можно себе вообразить. Только Пенни уверена – узнает. Нутром узнает.
Именно по радио, из какой-то коротенькой новостной сводки, Штырь-Ковали узнаю́т: верно, Аспид там у себя в Аргесте время даром не терял, по сиреньему-то вопросу. Запустил свои руки – аж под самый Холлбург. Сама Пенни бы как есть мимо ушей пропустила: «Управление расследованиями, бла-бла-бла, отдел нечеловеческих рас, бла-бла-бла, начало масштабную проверку в отношении»,– скучища. А вот Морган со Штырём враз уши навострили.
–Однажды я Ублюдка побил,– улыбаясь, говорит Тис.– Но никогда и в башку не приходило, что я на словах его переиграю. А оно даже приятнее. Слышишь, ежовая морда?
Строго говоря, Рэмс как раз уже намыливает подбородок, чтобы расстаться со щетиной, но от звания «ежовой морды» он и не думает отругаться.
–Ну а то,– немного невнятно отвечает он.– Знатно ты подцепил старину Аспида.
–С этой местью он управится лучше меня,– Штырь пожимает плечами.
Пенни как раз учится у Штыря хитро оплетать шнуром ножевую рукоятку – ей хочется, чтобы получилось красиво. Не дрогнет рука, не упустит гладкий нейлоновый паракорд. Пусть и захлестнуло солнечным тайным жаром посреди прохладного утра – ай да старшак!..
* * *
Наверное, мало кто из людей, знающих об орках лишь понаслышке или из какого-нибудь жутковатого кино, мог бы в это поверить: с самого предзимья иные костлявые балуются – читают ватажкой какой-нибудь старый учебник или книжку, из тех, что Коваль натащил. Морганова Руби считается в клане умницей: половину учебников уже назубок знает, как будто они забава, а не страшная тягомотина. «Если с этой зимовкой дело сладится удачно,– говорит Коваль,– глядишь, желающим можно будет попробовать сдать экзамены…»
Не то чтобы Пенни была в восторге от такого поворота, но Ёне идея нравится. Любит он математику. На задачку кидается, будто в драку. Ещё, показывая руками, объясняет: как всё отнять (руками загребает к себе), как сложить (в кучу), как поделить (на несколько маленьких воображаемых кучек) и даже как умножить (снова загребающее движение).
То ли азарт у Ёны заразительный, то ли теперь, когда никто не стоит над душой, не ругается, не торопит и не заставляет, Пенелопа тоже иногда включается в эту орчью игру со школьной людской наукой. Может, не такая уж она и трудная. Может, не такая уж Пенни и тупая.
–Ух, погоди, Резак, чуть башка не лопнула,– смеётся Ёна после одной особенно заковыристой задачи про какие-то бестолковые поезда.
Как же всё-таки хорошо сидеть рядышком в тепле орчьего дома, при мягком очажном свете. Мяша-беломордая щурит зелёные глазища. Трои Штырь-Ковалей, которым наука сегодня надоела раньше, чем Ёне, тишком играют в карты, а нэннэчи Сал плетёт у себя в уголке очередной тесёмник под длинную песню про красивый домик, где жили рыбаки – дела там у этих рыбаков уверенно сворачивают в сторону триллера, как это обычно и происходит почти во всех бабушкиных песнях.
–Рэмс Коваль рассказывал, у них в городе на зимневорот маляшки и молодь рослая рядятся кто во что горазд и ходят по домам, сласти клянчат,– вдруг говорит Ёна.– Так я чего думаю: обряжусь в человека и тоже пойду попробую. Если ты со мной. В одиночку, знаешь, боязно соваться.
