Замечания Маколея о Шекспире, Платоне и Цицероне были столь же глубоки, сколь и проницательны, и редактор, несомненно, верил, что маргиналии его выдающегося дяди достойны того, чтобы их опубликовать. В собственных ремарках он откровенно восхищался: «Даже поэзии Цицерона Маколей оказал достаточное уважение, тщательно отделив очень плохие стихи от не очень плохих». Это предложение вызвало мягкую усмешку на губах наваба-сахиба.
«Но кто знает,– думал наваб-сахиб,– что действительно достойно публикации, а что – нет? Для таких, как я, жизнь идет на убыль, и я не считаю что стоит потратить остаток своей жизни на борьбу с политиками, арендаторами, чешуйницей, моим зятем или Абидой, чтобы сохранять и поддерживать миры, сохранение и поддержание коих я считаю слишком изнурительными. Каждый из нас живет свой краткий век и возвращается в небытие. Наверное, будь у меня такой выдающийся дядя, я, пожалуй, потратил бы год-другой, чтобы собрать и напечатать его заметки на полях».
И мысли его обратились к Байтар-Хаусу, которому суждено в конце концов превратиться в руины из-за отмены заминдари и когда иссякнут доходы от поместья. Уже сейчас крайне трудно, если верить мунши, собирать с арендаторов обычную плату. Они жалуются на тяжкие времена, но в подоплеке их стенаний чувствуется, что политическое уравнение собственности и зависимости неотвратимо меняется. Громче всех возмущаются навабом-сахибом именно те, к кому он относился с исключительной снисходительностью и даже великодушием,– да, такое простить нелегко.
Что останется после него? Что его переживет? Его осенило, что хотя он почти всю жизнь пописывал стишки на урду, нет ни одного стихотворения, ни единой строфы, которую стоило бы запомнить. Те, кто не жил в Брахмпуре, осуждают поэзию Маста, думал он, но им и во сне не приснится сочинить что-то, хоть отдаленно напоминающее его газели. Его поразила мысль, что до сих пор не существует ни одного серьезного академического издания стихов Маста, и он уставился на пылинки, пляшущие в луче солнца, падающем на крышку стола.
«Наверное,– сказал он сам себе,– это и есть тот самый труд, для которого я больше всего гожусь. Во всяком случае, пожалуй, именно это доставило бы мне наибольшее наслаждение».
Он читал, смакуя Маколеев прозорливый и беспощадный анализ характера Цицерона – человека, захваченного аристократией, когда-то сделавшей его своим, двуличного, снедаемого тщеславием и ненавистью, но, несомненно, великого человека. Наваб-сахиба, который в последнее время часто предавался мыслям о смерти, до глубины души поразило одно замечание Маколея: «Я на самом деле считаю, что Цицерон получил от триумвиров по заслугам – и не более».
Несмотря на то что книга была пересыпана защитным порошком, из-под корешка выскочила чешуйница и юркнула поперек полоски света на круглой столешнице. Наваб-сахиб бегло взглянул на нее, гадая, что же случилось с тем молодым человеком, который так страстно обещал заняться его библиотекой. Он обещал прийти в Байтар-Хаус, но это были последние слова, которые слышал от него наваб-сахиб,– и с тех пор прошло уже больше месяца. Он захлопнул книгу, встряхнул ее и снова открыл наугад, продолжив читать, как будто новый абзац непосредственно вытекал из предыдущего:
Среди всей коллекции писем был один документ, которым он больше всего восхищался,– ответ Цезаря на послание Цицерона, выражавшего благодарность за гуманизм, проявленный победителем по отношению к своим политическим противникам, оказавшимся в его власти после падения Корфиния. Оно содержало в себе (как говаривал Маколей) прекраснейшую фразу из всех, что когда-либо были написаны:
«С ликованием и радостью воспринял я твое одобрение моих действий, и меня не тревожит, когда я слышу речи, что, дескать, те, кого я оставил в живых на свободе, могут снова поднять против меня оружие, ибо ничего я так страстно не жажду, как чтобы я был подобен себе, а они – себе».
Наваб-сахиб перечитал эту фразу несколько раз. Когда-то он даже нанимал преподавателя латыни, но не слишком преуспел. Теперь он пытался подогнать звучные английские слова под то, что должно было быть еще более звучными словами оригинала. Добрых десять минут он просидел в прострации, медитируя над содержанием и манерой высказывания, и сидел бы так и дальше, если бы не почувствовал, что кто-то дергает его за штанину паджамы.
5.11
Это младший внучек Аббас тянул его за штанину обеими ручонками. Наваб-сахиб не заметил, как он вошел, и смотрел на малыша с ласковым удивлением. Чуть позади Аббаса стоял его старший брат – шестилетний Хассан. А за спиной Хассана маячил старый слуга Гулям Русул. Слуга объявил, что ланч для наваба-сахиба и его дочери накрыт в маленькой комнате, смежной с зенаной. Он также извинился за приход Хассана и Аббаса в библиотеку, прервавший чтение наваба-сахиба.
–Но они очень настаивали, сахиб, и не слушали никаких увещеваний.
Наваб-сахиб кивнул в знак одобрения и с радостью отвлекся от Маколея с Цицероном ради Хассана и Аббаса.
–Мы будем кушать за столом или на полу, нана-джан?– спросил Хассан.
–Мы будем одни – так что поедим внутри, на ковре,– ответил дед.
–О, хорошо!– обрадовался Хассан – он нервничал, когда его ступни не касались твердой поверхности.
–А что в той комнате, нана-джан?– спросил трехлетний Аббас, когда они проходили по коридору мимо комнаты, запертой на огромный медный замок.
–Мангусты, конечно же,– авторитетно ответил его брат.
–Нет, скажи, что внутри комнаты?– не отставал Аббас.
–Думаю, у нас там хранятся какие-то ковры,– сказал наваб-сахиб. Он повернулся к Гуляму Русулу и спросил:– Что у нас там?
–Сахиб, говорят, что эту комнату уже два года не отпирали. Всё в списке у Муртазы Али. Я скажу, чтобы он доложил вам.
–О нет, в этом нет никакой необходимости,– сказал наваб-сахиб, поглаживая бороду и пытаясь припомнить, поскольку, к его удивлению, он забыл, кто раньше пользовался этой комнатой.– Раз это есть в списке.
–Расскажи нам страшилку про привидение, нана-джан,– попросил Хассан, повиснув на правой руке деда.
–Да, да!– подхватил Аббас, который соглашался с большинством идей братца, даже если не совсем соображал, о чем тот просит.– Расскажи про привидение!
–Нет-нет,– покачал головой наваб-сахиб.– Все сказки про призраков, которые я знаю, очень страшные, и если я вам расскажу, вы так испугаетесь, что не сможете есть.
–Мы не испугаемся,– пообещал Хассан.
–Не испугаемся,– поддакнул Аббас.
Они добрались до маленькой комнаты, где их ждал ланч. Наваб-сахиб улыбнулся дочери и вымыл руки себе и внукам над умывальным тазиком, поливая холодной водой из кувшина. Затем он усадил малышей перед маленькими подносами-тхали с едой, которые уже были расставлены для каждого.
–Знаешь, чего сейчас потребовали от меня твои сыновья?– спросил наваб-сахиб.
Зайнаб посмотрела на детей и напустилась на них:
