Надо же, несколько сот квадратных ярдов города отданы исключительно под книги – книги на мостовых, книги на импровизированных полках, сооруженных прямо на улице, книги в библиотеке и Президенси-колледже, книги новые, бывшие в употреблении и зачитанные до дыр… Здесь было все – от монографий по гальванопластике до последнего романа Агаты Кристи.
–Думаю,– поправил ее Амит.
–Нет, это я так думаю.
–Вот именно, думаешь ты, а не кому-то там «думается». Сегодня многие этим грешат, в Англии так вообще все поголовно: будто с ними все происходит само собой, помимо их воли. Боюсь, индийцы так и будут злоупотреблять возвратными глаголами, даже когда сами англичане давно забудут про этот идиотизм.
Лата покраснела, но ничего не сказала. Биш, вспомнила она, постоянно говорил про себя «видится», «хочется», «ощущается», и это действительно звучало глупо.
–Даже хуже, чем вездесущее «как бы»,– сказал Амит.
–Ты прав.
–Просто вообрази, если я сказал бы: «Что-то мне любится»,– не унимался Амит.– Или того хуже: «Мне любится Лата». Разве не глупо?
–Глупо,– признала Лата, хмуря брови. Ей казалось, что Амит излишне бравирует своим профессионализмом. А слова про любовь сразу и некстати напомнили ей о Кабире.
–Ужасно раздражает.
–Представляю. Или нет: мне представляется…
–Правильно представляется!– улыбнулся Амит.
–Каково это – писать роман?– помолчав, спросила Лата.– Наверное, писатель вынужден вовсе отказаться от «я»?
–Не знаю, это же мой первенец. Я в процессе выяснения. Пока роман очень напоминает баньян.
–Хм,– понимающе сказала Лата, хотя на самом деле ничего не поняла.
–Я имею в виду,– пояснил Амит,– что он разрастается, лезет во все стороны, то и дело выпуская ветви, которые затем укореняются, превращаются в стволы, переплетаются с другими ветвями… и порой отмирают. А когда-нибудь может погибнуть и основной ствол, его вырежут – и вся конструкция будет состоять из одних лишь второстепенных стволов… Ты поймешь, что я имею в виду, когда побываешь в Ботаническом саду. Баньян живет собственной жизнью – но то же самое можно сказать о птицах, змеях, пчелах, ящерицах и термитах, живущих в нем, на нем и рядом. А еще роман похож на Ганг с его верхними, средними и нижними притоками… и дельтой, конечно.
–Конечно,– кивнула Лата.
–У меня такое чувство,– заметил Амит,– что ты надо мной смеешься.
–Ты уже много написал?
–Примерно треть.
–Ну вот, а я постоянно отрываю тебя от работы.
–Вовсе нет.
–Роман, если я правильно помню, про голод в Бенгалии сорок третьего года?
–Да.
–У тебя сохранились какие-то воспоминания о той поре?
–Да. Я очень хорошо все запомнил. Только восемь лет прошло…– Он умолк.– Я тогда был студентом, участвовал в пикетах… Но знаешь, у нашей семьи даже тогда был пес, и кормили его очень хорошо.– Он смутился и замолчал.
–Как думаешь, автора обязательно должно трогать то, о чем он пишет?– спросила Лата.
–Без понятия,– признался Амит.– Порой у меня лучше всего получается писать о том, что совершенно меня не волнует. Хотя не всегда.
–То есть ты просто пишешь обо всем подряд? Барахтаешься – в надежде, что куда-нибудь да выплывешь?
–Нет-нет, не совсем.
Лата почувствовала, что Амит, минуту назад так охотно разглагольствовавший о своей работе, вдруг закрылся и расхотел отвечать на ее вопросы. Она решила не давить.
–Как-нибудь пришлю тебе сборник своих стихов,– пообещал ей Амит.– Прочтешь и составишь собственное мнение о силе – или слабости – моих чувств.
–Может, сейчас и купим?
–Нет, мне нужно время, чтобы придумать дарственную надпись,– ответил Амит.– А, вот и Куку!
7.42
Куку выполнила свою задачу – задобрила ухажера – и теперь хотела как можно скорей попасть домой. Увы, опять начался дождь, и теплая вода громко забарабанила по крыше «хамбера». Коричневые ручейки бежали по обочинам дороги, а впереди никакой дороги уже не было, а был лишь сплошной поток грязной воды. Встречные машины образовывали волны, сотрясавшие их автомобиль. Десять минут спустя они окончательно застряли. Водитель пытался держаться посередине дороги, где уровень воды был чуть ниже, но двигатель все равно заглох.
Лата не испугалась, ведь можно было поговорить с Куку и Амитом. Впрочем, от жары и духоты у нее на лбу выступили капли пота. Амит стал рассказывать о своих студенческих годах и о том, как он начал писать стихи.
–В основном они были ужасны, и потом я их сжег.
–Как?!– воскликнула Лата.
У нее не укладывалось в голове, как можно уничтожить то, что писалось от всего сердца. Ладно хоть сжег, а не просто разорвал. Это было бы уже вопиющее неуважение к собственному труду. Мысль о том, чтобы разводить огонь в доме – учитывая жаркий калькуттский климат,– тоже показалась Лате странной. Ни камина, ни очага в Баллигандже она не заметила.
–А где ты их сжег?– спросила она.
–В раковине,– вставила Куку.– И чуть дом заодно не спалил!
–Так ведь стихи были ужасные,– сказал Амит в свое оправдание.– Очень плохие. Мне до сих пор за них стыдно. Самовлюбленные и нечестные.
–Я стишата разлюбил,
Взял – и сам же их убил, —
серьезно сообщила Куку.
–Сжег, а пепел эту боль
Мигом в слив унес с собой, —
подхватил Амит.
–Интересно, хоть один Чаттерджи не сочиняет легкомысленных стишат?– спросила Лата, начиная раздражаться. Эти люди к чему-нибудь относятся серьезно? Как можно шутить о таких душераздирающих вещах?
–Ма и бабá не сочиняют,– ответила Куку.– Это потому, что у них нет такого старшего брата, как Амит. У Дипанкара тоже не очень получается. Остальным сочинительство дается легко и непринужденно – все равно что спеть рагу, которую слышал много раз. Люди дивятся, как это у нас так ловко выходит, а мы дивимся, почему не выходит у Дипанкара. Точнее, выходит, но редко.
Ты рифмуй, рифмуй, поэт,
И получится куплет! —
прощебетала Каколи. Она выдавала стишата с такой устрашающей частотой, что их стали называть «ку-ку-куплетами», хотя моду на их сочинение задал Амит.
Тем временем движение на дороге окончательно встало. Двигались лишь несколько рикш – рикши-валлы брели по пояс в воде, а их пассажиры, нагруженные тюками и чемоданами, с обеспокоенным удовлетворением поглядывали на залитый коричневым мир.
