Устад Маджид Хан выступал со своим постоянным аккомпаниатором, игравшим на табла, а также с Исхаком Ханом, который на этот раз не играл на саранги, а пел вторым голосом. Знаменитый музыкант относился теперь к Исхаку не как к ученику или даже дальнему родственнику, а как к сыну. Исхак обладал музыкальным даром, какого устад Маджид Хан мог только пожелать в ученике, и к тому же он благоговел перед своими учителями, в том числе перед умершим отцом, из-за чего между Исхаком и великим маэстро поначалу и случился конфликт. Их последующее примирение удивляло их обоих. Устад видел в этом волю Провидения; Исхак не знал, чья воля тут сыграла роль, но был глубоко благодарен судьбе. Играя на саранги, он привык инстинктивно приспосабливаться к манере главного исполнителя и так же без труда стал подпевать своим ясным голосом учителю. В пении устада Маджида Хана проявлялся склад его ума и способность творчески импровизировать, а Исхак за каких-нибудь пару месяцев научился повторять устада так легко и уверенно, что это поначалу неприятно поразило тщеславного Маджида Хана, но затем привело в восторг. В лице Исхака он приобрел ученика, достойного славы учителя и делающего ему честь, так что осадок, оставшийся у мастера от первоначальной, излишней, как ему казалось, самоуверенности Исхака, быстро растворился.
Был уже поздний час, когда они собрались в имамбаре, и устад Маджид Хан не стал распеваться, исполняя какую-либо легкую рагу, а сразу взялся за «Дарбари». Эта рага как нельзя лучше подходила к обстановке, подумал наваб-сахиб, и его отец, чьей единственной слабостью была музыка, получил бы от этого исполнения истинное удовольствие. Медленно, царственно разворачивающийся начальный алап, свободные вибрации третьей и шестой ступеней, постепенное величавое понижение с чередованием подъемов и спусков, богатство голоса Хана-сахиба, с которым время от времени сливался голос молодого ученика, сопровождаемые непрерывным ненавязчивым, но уверенным ритмом табла, создавали величественное и совершенное целое, завораживавшее как публику, так и самих исполнителей. Даже «вах, вах!» вособо впечатляющих местах слушатели почти не произносили. Исполнение раг длилось уже больше двух часов и затянулось далеко за полночь.
–Поправь свечи, они оплыли,– дал указание одному из слуг наваб-сахиб.– Хан-сахиб, сегодня вы превзошли самого себя.
–По милости Господа, а также вашей.
–Не хотите отдохнуть?
–Нет, у меня еще много сил. А также и желания петь для таких слушателей.
–Что вы теперь исполните?
–Как ты думаешь?– обернулся Устад Маджид Хан к Исхаку.– Для раги «Бахтияр» время еще не пришло, но она подходит мне сейчас по настроению, так что, я думаю, Бог простит нас.
Наваб-сахиб никогда не слушал маэстро в сопровождении Исхака и никогда не видел и даже не слышал, чтобы Хан-сахиб советовался с кем-нибудь о том, что стоит и что не стоит исполнять. Он был изумлен и попросил представить его молодому певцу.
Тут Ман неожиданно вспомнил, где видел Исхака раньше.
–Мы же с вами встречались у Саиды-бегум,– выпалил он необдуманно.– То-то я думаю, почему ваше лицо мне знакомо. Вы играли у нее на саранги, правда?
Наступило ледяное молчание. Все, кроме таблаиста, уставились на Мана в замешательстве. По-видимому, музыка так заворожила их, что не хотелось думать о чем-либо существующем вне этого волшебного момента. Каждый из присутствующих был так или иначе связан с Саидой-бай – либо в качестве покровителя, либо нанятого ею музыканта, либо певца-соперника, либо любовника, либо просто знакомого.
Устад Маджид Хан поднялся и попросил разрешения на минуту выйти. Наваб-сахиб кивнул. Исхак Хан тихо заговорил о чем-то с игроком на табла. Все, казалось, хотели поскорее изгнать эти посторонние мысли.
Вернувшись, устад Маджид Хан как ни в чем не бывало прекрасно спел «Бахтияр», останавливаясь время от времени, чтобы глотнуть воды. В три часа ночи он встал и зевнул. Все остальные поднялись тоже.
14.20
Позже, лежа в постели, Ман и Фироз зевали и разговаривали.
–Я просто без сил. Денек выдался на славу,– сказал Ман.
–Хорошо, что я не открыл свою резервную бутылку скотча перед обедом,– заметил Фироз.– А то мы храпели бы под «Бахтияр».
Они помолчали.
–Слушай, а почему все так странно восприняли то, что я упомянул Саиду-бай?– спросил Ман.– Застыли, будто их кондрашка хватила. И ты тоже.
–И я?– переспросил Фироз.
–Да.
Приподнявшись на локте, Фироз внимательно смотрел на друга, думая, надо ли ему отвечать, и если надо, то что, но в это время Ман продолжил:
–Знаешь, мне нравится вон та фотография у окна, где ты снят со всей семьей. Ты выглядишь точь-в-точь как сейчас.
–Ну, ты скажешь!– засмеялся Фироз.– Мне там всего пять лет. А сейчас я выгляжу гораздо лучше,– проинформировал он Мана.– Особенно по сравнению с тобой.
–Я имел в виду, что у тебя такой же нахмуренный вид и голова свернута набок,– объяснил Ман.
–Эта свернутая голова напоминает мне о главном судье,– сказал Фироз и, помолчав, добавил:– А почему ты завтра уезжаешь? Оставайся на несколько дней.
–Да я бы с удовольствием,– пожал плечами Ман.– Мне очень нравится ваш форт, и мы могли бы еще поохотиться. Но у меня нет времени. Я обещал там, в Дебарии, вернуться к Бакр-Иду. А это место надо показать баоджи. Он подыскивает себе избирательный участок, и чем ближе он познакомится с этим, тем лучше. И потом, ты вроде говорил, что для вас в Байтаре не так важен Бакр-Ид, как Мухаррам, да?
–Да, это так.– Фироз опять зевнул.– Но в этом году меня здесь не будет. Я буду в Брахмпуре.
–Почему?
–Мы с Имтиазом по очереди проводим там Мухаррам, чтобы принять участие в процессии. А другой в это время находится здесь. Мы не праздновали Мухаррам вместе с восемнадцати лет.
–Не могу поверить, что ты бьешь себя в грудь и стегаешь плеткой.
–Нет, этого я не делаю. А некоторые делают. Некоторые даже ходят босиком по горящим углям. Приходи в этом году, сам увидишь.
–Может, и приду. Спокойной ночи. Выключатель вроде бы с твоей стороны.
–А ты знаешь, что Саида-бай закрывает свою лавочку во время Мухаррама?– спросил Фироз.
–Что-что?– спросил Ман, возвращаясь из полусна к действительности.– Откуда ты знаешь?
–Все это знают. Она глубоко верующая. Это, конечно, разозлит раджу из Марха. Он любит погулять на всю катушку во время Дуссеры.
Ман в ответ лишь что-то промычал.
–А она не будет ни петь, ни играть для него,– продолжал Фироз.– Все, что она согласна исполнять в это время,– марсии
[130] и прочие похоронные песни в память о погибших в битве при Кербеле. Это не очень-то вдохновляет и возбуждает.
