–Значит, ты смирилась с выбором,– констатировала Малати, пристально всматриваясь в лицо Латы.– Ты довольна собой и твердо знаешь, что делаешь. Но удовлетвори, пожалуйста, мое любопытство и скажи: ты хоть черкнешь пару строк Кабиру, прежде чем окончательно с ним порвать?
–Я вовсе не довольна собой!– выкрикнула Лата дрожащими губами.– Как ты могла такое подумать, Малу? Я не знаю, что я делаю и кто я, не могу заниматься и даже думать нормально в последнее время. Все тяготит меня. Я сама не своя, когда я с ним, и сама не своя без него. Я не знаю, что я могу сделать и что я сделаю. Я только надеюсь, что мне хватит сил не отказаться от принятого решения.
18.22
Ман проводил время дома с отцом и навещал иногда Прана или Вину, не занимаясь больше ничем. Находясь в тюрьме, он стремился попасть к Саиде-бай, но теперь, выйдя на волю, он по непонятной причине утратил это желание. Она прислала ему записку, на которую он не ответил. Она прислала вторую, более настоятельную, упрекая его в том, что он бросил ее, но и это не возымело действия.
Чтение никогда не принадлежало к любимым занятиям Мана, но теперь он на целое утро погружался в газеты, читая все подряд, от международных новостей до рекламных объявлений. После того как Фироз пошел на поправку, Ман стал больше интересоваться собственной судьбой и тем, что с ним будет, когда ему предъявят новое обвинение.
Фироза дополнительно продержали в больнице еще двадцать дней, после чего разрешили вернуться в Байтар-Хаус. Он был слаб, но постепенно выздоравливал. Зейнаб осталась в Брахмпуре, чтобы присматривать за братом. Наваб-сахиб тоже ухаживал за ним и молился о том, чтобы сын полностью восстановил здоровье. Разум Фироза был еще затуманен и возбужден, иногда он кричал во сне. И если раньше эти обрывочные выкрики казались невразумительными, теперь, в контексте распространившихся слухов, они стали приобретать смысл.
Наваб-сахиб обратился к религии почти два десятилетия назад – отчасти потому, что, выйдя из самого тяжкого в своей жизни запоя, он с ужасом осознал всю меру своей вины, а отчасти под влиянием жены, державшейся в этой ситуации спокойно. Он всегда имел склонность к аналитической, научной работе, но был при этом сенсуалистом, и потому его научные изыскания, как правило, уступали место тому, чего требовало его чувственное восприятие. Переворот в его жизни произошел неожиданно, и он хотел уберечь своих детей от грехов и раскаяния, через которые прошел сам. Сыновья знали, что он не любит, когда они пьют, и при нем не употребляли спиртного. А внуки не могли представить его молодым или даже мужчиной средних лет. Для них он с самого начала был тихим набожным стариком, которого только им разрешалось беспокоить, когда он сидел в библиотеке, и которого они легко уговаривали рассказать им длинную историю с привидениями, когда им пора уже было ложиться спать. Наваб-сахиб слишком хорошо понимал супружеские измены своего отца и, сочувствуя всем сердцем дочери, не мог забыть, какие страдания сам причинил когда-то жене. Но Зейнаб и не ждала, что он поговорит с ее мужем. В сочувствии она нуждалась, но не надеялась достичь душевного спокойствия.
А теперь наваб-сахиб мучился снова – на этот раз не только из-за воспоминаний о прошлом, но также из-за возникших слухов, а больше всего из-за мысли, чтó должны думать о нем дети. Он не понимал, чем объясняется решение Саиды не принимать больше от него денежную помощь. Он воспринял это не с облегчением, а с беспокойством. Наваб-сахиб не относился к Тасним как к своей дочери и не испытывал к ней никаких чувств, но хотел, чтобы у нее все было благополучно. Он боялся также, что Саида, освободившись от этой зависимости, предаст гласности все, что ей придет в голову. Он просил у Бога прощения за эти недостойные мысли, но не мог от них отделаться.
За последний месяц он почти не покидал библиотеку; каждый визит к постели Фироза и вынужденное участие в общих трапезах доставляли ему боль. Дети понимали его чувства и внешне держались по отношению к нему с таким же уважением, как и раньше. Ни несчастье с Фирозом, ни события далекого прошлого не должны были нарушить целостность семьи. Как и всегда, перед едой читали молитву, затем подавали жаркое и кебаб, после еды просили разрешения встать из-за стола. Не говорилось и не делалось ничего такого, что могло бы усугубить его расстройство. О листовках, объявлявших о смерти Фироза, наваб-сахиб еще не слышал.
«А если бы я действительно умер,– думал Фироз,– какое бы это имело значение для всего остального мира? Разве я сделал что-нибудь хоть для кого-нибудь? Во мне нет ничего особенного – красивый молодой человек, которого легко забыть. Вот Имтиаз – положительная личность, приносит пользу обществу. А после моей смерти остались бы только тросточка, горе близких и страшная угроза для моего друга».
Раз или два он просил передать Ману, что он хочет его видеть, но никто не сообщил это в Прем-Нивас. Имтиаз считал, что ничего хорошего из этого не выйдет ни для его брата, ни для отца. Он знал Мана достаточно хорошо, чтобы понимать: его нападение на Фироза было внезапным и непредумышленным – фактически вообще неумышленным. Но его отец видел это по-другому, и Имтиаз не хотел, чтобы наваб-сахиб лишний раз испытал потрясение или угрызался. Он полагал, что смерть госпожи Капур была спровоцирована страшными событиями, неожиданно поразившими две их семьи, и хотел оградить отца от подобных переживаний, а брата – от переживаний, связанных с Маном, которые, в свою очередь, могли навести Фироза на мысли о Тасним.
Хотя Тасним была его единокровной сестрой, она ничего не значила для Имтиаза. Зейнаб тоже понимала, что, несмотря на естественное любопытство, лучше не ворошить прошлого.
В конце концов Фироз написал Ману записку: «Дорогой Ман, пожалуйста, навести меня. Я чувствую себя достаточно хорошо для этого». Фироз подозревал, что брат будет опять чрезмерно опекать его, а он был уже сыт этим по горло и потому отдал записку Гуляму Русулу, велев отнести ее в Прем-Нивас.
Ман получил записку к вечеру и, не говоря ни слова отцу, сидевшему в саду с очередными законодательными бумагами, решительно направился прямо в Байтар-Хаус. Возможно, в своей праздной нервозности он ждал не столько вызова в суд, сколько именно этого приглашения. Подойдя к величественным парадным воротам, он инстинктивно огляделся, нет ли поблизости какой-нибудь обезьяны вроде той, что когда-то на него накинулась. Трости на этот раз у него с собой не было.
Дверь ему открыл один из слуг. В это время мимо проходил секретарь наваба-сахиба Муртаза Али, спросивший Мана с холодной учтивостью, что он тут делает. Ему был дан строгий приказ не пускать в дом никого из семьи Капур. Ман, который еще недавно послал бы его подальше, после пребывания в тюремной камере привык подчиняться приказам людей из низших слоев общества и молча показал Муртазе записку Фироза.
Муртаза Али был озадачен, но соображал быстро. Имтиаз был в больнице, Зейнаб на женской половине, наваб-сахиб в молельне. Просьба Фироза в записке была недвусмысленной. Он велел Гуляму Русулу проводить Мана к Фирозу на несколько минут и спросил, не хочет ли Ман чего-нибудь выпить.
Ман с удовольствием выхлебал бы для храбрости галлон виски, но отказался от спиртного.
