— Если это верхняя половинка. Если нижняя — то только пукать.
К лестнице иду под заливистый девичий хохот. Шутки про жопу неизменно успешны.
* * *
— Дедушка Док! А что это там такое летит?
— Ложись!
Люди, никогда не бывшие под обстрелами, не умеют реагировать на команду «Ложись!» правильно. Правильная реакция одна — в ту же секунду упасть мордой вниз, и только потом думать, куда ты упал, что под тобой, что над тобой, что случилось и случилось ли вообще что-нибудь. Потому что в этом случае у тебя будет чем думать, во всех прочих — не факт. Однако правильная реакция вырабатывается только у тех, кому повезло пережить неправильную. Тот, у кого такого опыта нет, непременно сначала спросит что-нибудь умное, типа «Что случилось?», потом покрутит головой, оглядываясь вокруг, потом посмотрит под ноги — не слишком ли там грязно, потом осторожно опустится, сначала на колени, потом подставив руки, до самого конца сомневаясь, а стоит ли… Если тревога не была ложной, закончить эту процедуру будет уже некому.
Поэтому одновременно с криком: «Ложись!» ― я уже летел по стене, сшибая с ног Нагму и накрывая её собой. Осколок от сдетонировавшего об башенку НАРа, — или что там было — клюнул меня в наспинную пластину бронежилета. Пробил или нет — с перепугу не понял. Не слушая испуганный писк придавленной девочки, поднялся на колено, поймал удаляющийся беспилотник коллиматором, высадил вслед три коротких очереди.
Не попал. Аппаратик мелкий, стрелок я средний, руки от адреналина трясутся. Пощупал спину, сунув руку под броник — вроде сухо, крови нет. Мелкий был осколочек, но Нагме хватило бы. Вот бляди.
— Ты как, цела?
— Ты меня придавил! Синяки будут!
— Синяки — не самое страшное, — ответил я, нервно ощупывая девочку.
Вроде бы не пострадала, повезло. Но какая тварь? Ладно бы по мне, но видели же, что ребёнок рядом! Это не владетельская штука, это из нашего мира аппарат. Лёгкий разведывательно-ударный БПЛА. Какой именно — не опознал, далеко. Да и до чёрта их сейчас, все не выучишь.
— Что это было, дедушка Док? — спросила Нагма, разглядывая след от взрыва на башенке.
— Это нас, егоза, убить хотели.
— Зачем? Мы же хорошие.
— Может быть, именно за этим. Не нравятся им хорошие. А может, ночной визит Калидии им не понравился, и они вот так выразили неудовольствие…
Башенка, надо сказать, от ракеты почти не пострадала. Так, небольшой закопчённый скол на камне. Крепко сложено, да и ракета была небольшая, противопехотная фугаска, с боевой частью чуть мощнее гранаты. Стены такими не развалить, но дело ведь не в стенах. Те, кто запустил по нам БЛА, проверили позицию на наличие ПВО, убедились, что оно отсутствует, а значит, нас можно просто запереть в помещениях. Если беспилотников у них хотя бы штуки три, устроят «карусельки» — будут сменять их для заправки, держа один всё время в воздухе над замком. Как кто выйдет на крыльцо до ветру — бац, ракета. Может быть у них три аппарата? Да хоть тридцать. Такой килограммов десять всего и весит без подвески. Дурак я — прикинул, что вертолёт в кросс-локус не просунуть, и успокоился, а про БПЛА и не подумал вовсе. Десант с него не высадишь, но если нас на стены не выпускать, то десант и не нужен — заходи, кто хочешь, бери, что хочешь…
На самом деле, оно всегда так было, при нашем-то куцем гарнизоне, но теперь этот факт стал известен противнику. Надо Багху со двора отослать, слишком крупная мишень.
— Не буду я отсылать Багху! — упёрлась Калидия. — Если бы вы не помешали, я бы им…
— Ты им уже, — перебил я девушку. — А мы потом тащили тебя по горам, полудохлую. Сиди уже, кавалеристка.
— И что ты предлагаешь? Сдаться?
Калидия злится. На несговорчивого меня, на не разговаривающую с ней и отселившуюся в отдельную комнату Альку, на игнорирующую её Анахиту, на равнодушно молчащую Берану, даже на маленькую, но ехидную Нагму. Но больше всего на себя, конечно. Так и тянет барышню учинить какую-нибудь суицидальную хрень.
— Предлагаю не делать очевидных глупостей. При наличии воздушной разведки ты не сможешь напасть внезапно, а без фактора внезапности они возьмут плотностью огня.
— И что? Сидеть и ждать пока они полезут на стены? — не унимается Калидия. — Я знала, что окружена трусами!
— Заткнись, — сказал я грубо, — достали твои истерики. Берана, надежда только на тебя. Я не могу тебе приказать, и не уверен, что ты понимаешь просьбы. Но если ты можешь нам чем-то помочь, то самое время.
Берана сидит молча, смотрит в стену, но я не сдаюсь:
— Они же убьют нас всех. Не знаю, какие директивы у тебя в прошивке, может быть, тебе наплевать. На меня наплевать, на себя, на всех остальных. Но вот твоя дочь. Тебе стоило бы вернуться к её воспитанию, пока она тут всех не перекусала, но с этим можно подождать. А вот если её убьют, это уже не исправишь.
Женщина молча встала, подошла ко мне. Я слегка напрягся — а ну, как программа требует устранить раздражитель, призывающий выйти за рамки алгоритма? Сейчас оторвёт мне башку, очень даже запросто. Сил хватит. Но Берана протянула руку к моей груди, и безошибочно вытащила из разгрузки блокнот.
— Уверена? — спросил я.
Ответа не последовало, но, когда я, зацепив за шиворот растерявшуюся Нагму, отправился в нашу импровизированную студию, она пошла за нами. Калидия смотрит нам вслед молча, сверлит спину злым взглядом. Но броник осколком не пробило, а взглядом тем более не просверлишь.
— Садись на колени, — сказал я Нагме. — Будем рисовать портрет.
— Мы ведь уже рисовали, много раз, — удивилась девочка.
— В этот раз ты будешь моими глазами, а я твоей рукой.
— А получится, дедушка Док?
— Обязательно получится. Не думай об этом. Вообще ни о чём не думай — смотри на Берану, смотри на лист, постарайся увидеть, что на нём должно быть нарисовано.
— Как что? Немая-странная! Мы же её рисуем!
— Какой именно она должна получиться? Задумчивой? Весёлой? Хитрой? Расстроенной?
— Расстроенной, наверное… Знаешь, дедушка Док, мне кажется, ей всё время грустно. Просто она забыла, как плачут. Наверное, у неё внутри полно слёз, которыми она не умеет плакать, поэтому она такая странная.
— Представь, что это ты рисуешь, но не бери карандаш. Положи свою руку поверх моей. Нет, не пытайся её вести, просто представляй картинку.
Я быстро набрасываю контур — абрис головы, плечи, шею. То, на что рука набита. Лицо — пока пустым овалом. Линии, по которым потом появятся глаза, нос и рот. Это ещё не рисунок, это разметка под него. Берана сидит идеально неподвижно, смотрит мимо нас. Я не пытаюсь поймать референс, как делал всё это время, выматывая себя и Нагму. Меня тут нет, я просто карандаш в руке. Карандаш, рисующий линию за линией. Карандаш не видит объект, карандаш не видит бумагу, карандаш — просто инструмент. Я инструмент в руке Нагмы, она рисует мной так, как ещё не умеет сама. Может быть, это тупая идея, но других у меня нет.
