Перехватывает дыхание, отчаянные попытки сделать вдох. У меня никогда не будет достаточно воздуха. Тужься.
—Показалась головка,— говорит доктор Тед где-то у моих колен и в миллионе миль отсюда.— Ладно, Кэтрин, один последний толчок.
Я кричу, долго, и высоко, и громко. Я чувствую, как меня разрывает на части.
И вдруг боль стихла.
—Принял ее,— говорит доктор Тед позади меня.
Кашель, бульканье, а затем пронзительный плач ребенка.
Не просто ребенка. Моего ребенка.
Я пытаюсь встать, повернуться, но волна головокружения сбивает меня с ног, иДжой, похожая на кирпич надежная Джой, ловит меня и возвращает в кровать.
—Ее?— я дышу. Теплый, плачущий, извивающийся сверток лежит на животе, сердце замирает, и я смотрю вниз, но все вокруг еще размыто.
—Я ничего не…
Но едва я произношу «вижу», как чувствую руки над своими висками, и миру возвращается четкость.
—Эви передала нам твои очки,— говорит Джой.
А вот и ты.
Ты такая крошечная. Такая маленькая, теплая, человечная и живая, и ты была частью меня, но теперь уже нет, теперь ты отдельно, ты есть и всегда будешь, и я не могу понять этого умом, но могу сердцем. Оно цепляется за тебя и никогда тебя не отпустит.
Доктор Тед суетится вокруг тебя, прочищает твой носик и твои ушки, проверяет твой пульс. Он издает тихий булькающий звук, и я уже в состоянии полной боеготовности.
—Что? Что? Она в порядке?
—Что? О, ничего. Она совершенство.
Еще какое совершенство, док.
Ты извиваешься, барахтаешься и тихонько мяукаешь. Твои крошечные руки хватают воздух и сжимаются в кулачки. Джой оборачивает тебя полотенцем, надевает маленькую шапочку на твою голову и кладет тебя в мои руки, и я прижимаю тебя к груди, а ты облизываешься, тыкаешься носиком и присасываешься.
—Мы оставим вас ненадолго вдвоем.
Совершенство. Других слов на ближайшие несколько часов нет. Ты засыпаешь, сопишь, ешь, плачешь и снова засыпаешь, аДжой и доктор Тед суетятся, измеряют температуру и уверяют меня, что ты в порядке, и кладут тебя в маленькую пластиковую люльку, чтобы ты могла поспать, и я тоже. Но я не хочу, потому что я люблю тебя — о боже, как же сильно я тебя люблю. Есть невидимые узы, соединяющие наши сердца, и они никогда не будут разорваны.
Но потом появляется он.
Я слышу легкий кашель, ох как нерешительно, как неохотно я отрываюсь от тебя. Это тот самый доктор, который привел меня сюда, тот, сV-образным вырезом и ромбовидным узором. Он с папкой и серьезным выражением лица. Эви стоит позади него, грустно улыбаясь мне.
—Кэтрин, яБен. Я не знаю, помнишь ли ты меня. Приятно видеть тебя в отличном настроении. Боюсь, нам нужно поговорить.
—Боитесь?
Он достает из папки два листа бумаги и передает их мне. Это документы, которые я подписала по приезде. Поле для подписи родителей все еще пустое, и я сглатываю от внезапного удушья. Он отметил два напечатанных предложения маленькими, нарисованными от руки звездочками:
* В последние двадцать четыре часа я пыталась покончить с собой.
* Я считаю, что представляю опасность для себя и/ или других, и добровольно обязуюсь…
—В сложившихся обстоятельствах,— говорит он деревянным голосом, будто читает сценарий,— мы должны прежде всего позаботиться о безопасности и благополучии ребенка.
Внутри меня все сжимается.
—Нет.
—Это только временная…
—НЕТ!— кричу я ему, и ты просыпаешься и начинаешь плакать. Эви берет тебя на руки и мягко покачивает, пока ты не успокаиваешься. Бен «заботящийся прежде всего о твоей безопасности и благополучии» Смит и глазом не моргнул.
—Кэтрин, я понимаю, это трудно слышать, но ты, по собственному признанию и минимум при одном свидетеле, пыталась покончить с собой в последние двадцать четыре часа. Забота о новорожденном требует чрезвычайно много сил. Мы должны спросить, способна ли ты на это в текущем состоянии. И если ты этого не поймешь, то нам придется поставить вопрос еще более…
Эви бормочет себе под нос:
—Кретин.
Она отталкивает его в сторону.
—Послушай, Кэт, как давно я тебя знаю?
—Три года? С тура Knockout. Кажется, будто всю жизнь.
—Точно, а ты доверяешь мне?
Я не отвечаю. Мой взгляд скачет от тебя к ней и обратно. Я не думаю, что могу доверять кому-либо настолько.
—Кэт,— мягко говорит она.— Посмотри, где ты находишься. Это психиатрическая больница. И это, по твоему собственному смелому признанию,— она сжимает мою руку,— именно то место, где ты должна быть сейчас, чтобы выздороветь и стать лучшей мамой. Но я не знаю, как долго тебе нужно оставаться здесь, иБен не знает, и — при всем желании — ты сама не знаешь. Тут не место ребенку, твоему ребенку. Ты же понимаешь, правда?
Моему ребенку. Я смотрю на тебя, чтобы убедиться. Глотаю и киваю.
—Обычно при таких обстоятельствах,— продолжает она,— отец присматривает за ребенком, пока мать поправляется. Но это не вариант в данном случае, так?
Еще глоток, еще кивок.
—К счастью, у нас есть другой вариант. Я могу присмотреть за ней, временно, пока ты не поправишься. Я сама себе начальник, поэтому я могу сделать перерыв в работе. Я буду приводить ее в гости каждый день, и как только ты выйдешь, она вернется к тебе. Это лучшее решение, но, поскольку мы не родственники, мне нужно твое согласие, твоя подпись.
Ее голос нежен, глаза полны беспокойства и да, даже любви. А я измотана. Но все внутри меня противится тому железному факту, что она собирается забрать тебя у меня.
—А если я не дам согласия?
Бен Смит кашлянул:
—Тогда мне и двум коллегам нужно будет дать оценку твоему случаю и вынести рекомендации судье насчет того, способна ли ты ухаживать за своей дочерью. Я понимаю, что твоя мать была единственным ребенком, как и ты сама. Ее родители скончались, и с ее недавним…— Он затихает под моим взглядом, тяжело сглатывает и затем продолжает:— Нет никакой гарантии, что это будет кто-то, кого ты знаешь, или что это будет обратимо, если твое пребывание здесь окажется долгим.
Я смотрю на документы.
* В последние двадцать четыре часа я пыталась покончить с собой.
Мое сердце кричит «нет», брыкается и шипит, как загнанное в угол животное, но я стискиваю зубы, сглатываю, смотрю на тебя и говорю себе, что это ради тебя, что так будет лучше.
Потому что, черт возьми, они правы.
Они приносят мне документы, я подписываю их, рука дрожит так сильно, что подпись едва похожа на мою, но они, кажется, этого не замечают.
