Они всегда грубо подгоняли ее. Говорили: «Ну чего ты телишься, давай бырей». И она бежала «бырей». Увязывалась в общество, куда ее никто не звал. Сгоняй, подержи, сфоткай нас. Они сыпали шутками, которых она не понимала (я, если честно, тоже). Гротескно передразнивали ее манеру ходить. Они не ждали ее после завтрака, все время норовили поскорее исчезнуть, из-за чего Юля научилась есть быстрее всех. В столовой она без конца нервно дергала ногой и часто смотрела на подруг (подруг?) сырыми, готовыми вот-вот заплакать глазами. Это было бесполезно – теперь они смеялись над тем, что она ест быстрее всех, и обзывали обжорой. В какой-то момент к Юле приклеилась кличка «Бэм», производное от «бомжихи», насколько я поняла из услышанного в их – ну да, так и есть – гадюшнике. Эту самую кличку Марина предложила выкрикивать во время обеда не только своим подпевалам, но и парням. Прямо как в известной игре, где надо говорить слово «жопа!» сначала тихо, потом громко, потом еще громче (crescendo). Только «жопа» обычно бывает ничей, а оттого игра безобидной – в отличие от этой, столовской. Безнадежно влюбленный в Марину, но так и не снискавший взаимности Толик по кличке Бадлон принял идею с восторгом, и теперь каждый прием пищи сопровождался скандированием нелепого и совсем не остроумного прозвища. Она слушала молча, не моргая, пока ложка всё глубже затягивалась в тарелку супа.
С Ваней все было сложнее. Он сам себя топил, ежедневно подбрасывая парням новые поводы для издевательств. То и дело надевал вещи наизнанку, вздрагивал от любого звука, двигался суетливо и почему-то избегал мебели, предпочитая сидеть на полу. Каждая кочка на дороге или только что окрашенная лавочка словно дожидались его. Куда смотрели высшие силы? Неужто истории с душем, подарившей мужской половине отряда готовую мишень в первый же день заезда, было недостаточно? Я не могла понять.
Очередной виток травли не заставил себя ждать. И закрутился из-за подтухающей под Ваниной кроватью оленины, сунутой, как оказалось, мамой, которая очень переживала, что в лагере кончится еда. Они кидались (действительно вонючим) пакетом, как волейбольным мячом, а он подпрыгивал за ним, как котенок за игрушкой на ниточке. Пока он сосредоточенно дул на суп или размазывал по дну тарелки овсяную кашу, парни били его по скрюченной спине и выкрикивали «оленевод», «дристун» и «Иванкал», а он просто делал вид, что ничего не слышит, и убегал, едва почувствовав близкие слезы. Так же он делал, когда они пихали ему в тумбочку мусор, а потом нарочито громко спрашивали, не находил ли он в этой тумбочке что-то интересное. Ванино тихое упрямство и благородная стратегия игнорирования, увы, не работали. По простой причине – невозможности ее применения в зверинце.
* * *
Не помню, в какой момент моя любовь к «Чайке» начала потихоньку выдыхаться. То ли когда Ваня весь день, не снимая, носил кепку, а потом, запылав щеками, тихонько спросил меня, чем оттереть с кожи фломастер, долго упирался, не хотел показывать, но все-таки поднял козырек, открывший уже потное, хорошо всем известное слово из трех букв. То ли когда ему на голову надели помойное ведро. То ли когда нассали на его кровать и измазали подушку говном (откуда взяли? почему не побрезговали?), а Ваня, стеснявшийся жаловаться, так и спал на этой постели в разводах чужой мочи, пока я, разозлившись сильнее Вани, решительно ее не содрала и не выкинула к чертовой матери. То ли когда на день именинника
[1] Юле кто-то подарил анонимную открытку со словами: «Надеюсь, ты наконец-то станешь красивой и не будешь вонять». А может, меня триггернуло то, как отреагировала Марина на Юлин подарок (милый блокнотик не то с котом, не то с собакой, изошедшийся впоследствии на лишенные изобретательности карикатуры)– рассмеялась ей в лицо и спросила: «И че я буду в нем делать? Стихи писать? Ха-ха-ха!»
ненавижу ненавижу ненавижу Господи убереги от греха
Ваня и Юля были другими детьми, из неотсюда. Они совсем не походили на остальных – одинаковых, вылепленных по кальке своих лидеров, скрывающих закомплексованность под напускным бахвальством. С мелькающими во рту жвачками и одними и теми же короткими словечками, передающимися, как бациллы, туда-сюда, туда-сюда.
Девочки наводили на меня больший ужас – настолько разумнее и осознаннее совершали они свои подлости. Их травля была не такой, как у парней,– жестче, изобретательнее, тактически более выверенной, оттого бьющей глубже и четче. И травля эта в «Чайке» воспринималась как норма. Здесь все пребывали в уверенности, что моральное изуверство неотделимо от детского лагеря так же, как тихий час, зарядка и дискотека. Дело житейское, говорили старожилы. Мол, так закалялась сталь. Трусили, блюли герметичность своего мирка, вмешиваясь в детские жизни брезгливо, по касательной. Как у хороших матерей, чьи дети курят, но сытые и в шапке.
А не нужна им сытость, и шапка им не нужна, их бы просто послушать, разглядеть в них человека. Но так никто не делал.
И, кажется, настала пора.
* * *
Сначала я спросила Люсю, нормально ли ей, что у нас в отряде такое.
–Какое – такое?– уточнила Люся, не отрываясь от телефона,– безразличная, совсем стеклянная.
–Ты слепая, что ли? Смотри, вон, они же все издеваются над Юлей и Ваней.
–Ой, Вет, не нагнетай, а. Сами разберутся.
–А ты сама как в тринадцать лет разбиралась?
–Да никак не разбиралась. Меня любили все всегда.
Ну да, точно, как я могла не подумать.
Несолоно хлебавши я пошла к сильным мира сего – в воспитательский корпус. Там Елена Санна вела войну с природными данными, пытаясь нарисовать на оплывшем лице что-то новое, свежее (получалось не очень). Помню, я спросила ее тогда, искренне, по-человечески, чуть-чуть подольстившись:
–Елена Санна, помогите мне, пожалуйста. Ребята задирают Ваню, а девочки – Юлю. Я не знаю, что делать. Посоветуйте что-то… Вы же человек опытный…
Елена Санна, не переставая прихорашиваться, слушала мой сбивчивый доклад, потом, не отрывая взгляда от зеркала, нашла в нем мое отражение, посмотрела оценивающе. Затем три раза поплевала в синие тени, намазюкала веки, подковырнула спичкой помаду, покатала горошинку губами и, оглядев свой шедевр макияжного искусства, развернулась ко мне. В морщинках вокруг глаз комками лежали излишки мерцающей пыльцы. Рот был накрашен жирно, как у клоуна.
–Вот честно, Вик, срала я на вашего Ваню.
Потом, видимо, вспомнив о предмете издевок, оглушительно засмеялась, заклокотав складками второго подбородка.
Именно тогда во мне что-то щелкнуло. Елена Санна с эмоциональным интеллектом табуретки будто все наконец проявила. Как прыщи после пачки чипсов, повылазили все изъяны и мерзости «Чайки». Выплевывавший бодрые речовки радиоприемник и ежедневное поднятие грязноватого лагерного флага, истрепавшегося до образа и подобия тряпки. До жути синхронное движение строевых колонн и вандально оторванный клюв гипсовой птицы. Кубышка, на автопилоте задорно задающая по двадцать раз в день одни и те же вопросы: «Почему такие кислые? Карасева, чего притихла? Все о танцульках думаешь? А ну давайте: “Шире шаг, шире шаг”». И отвечающий ей нестройный хор голосов, то и дело спотыкающихся о лишние слоги. Мы выходим рано-рано. Шире шаг, шире шаг. Барабанят барабаны.
