Старик молча кивает.
—Неплохой парень этот Патрик,— скрипит он негромко,— только бузотер и раздолбай.
Тут уж мне становится несколько обидно за Патрика, и я выпаливаю на выдохе:
—Он говорит, вы лучший мастер в городе. Восхищается вами…
—И правильно делает: я, в отличии от него, делом занимаюсь, а не дурью маюсь на похоронной колымаге.— В голосе старика слышна скрытая обида, причины которой мне неизвестны…
—Девочка новенькая в городе, Ингольф,— обращается к мужу фрау Коль.— Она о наших склоках ничего не знает…— И уже обращаясь ко мне, добавляет: — Мы со Штайнами не то, чтобы враждуем, милая, но и не дружим это точно… Сара, мать Патрика, та еще…
—Стерва,— вставляет старик со смаком.
—Дорогой, ай-яй-яй,— стыдит его супруга, покачивая головой.— Разве ж так можно…
—Можно, коли это правда,— отрезает тот твердым голосом.— Стерва она и есть стерва, и я не виноват, коли даже родной муж не смог ее выносить… Он и так слишком долго мучился, бедняга. Мне всегда было его жаль!
Я знаю, что речь идет о некоем разладе, случившемся в прошлом, и робко интересуюсь:
—А что конкретно между вами произошло?
—Не между нами конкретно, милая,— вздыхает фрау Коль.— А между Тобиасом и Патриком… Это было как раз после развода Патриковых родителей, и как там точно дело было, сказать не берусь, только Тобиас посмеялся над Сарой, мол, от такой-рассекой…
—Стервы,— услужливо подсказал ей нужное слово ее супруг.
—… ну да, мол, от нее не только муж, но и дети скоро разбегутся. Мы тогда еще не знали про Беттину, что она тоже к отцу собралась перебраться… А Патрик возьми и заступись за мать,— она на секунду замолкает, должно быть, прокручивая в голове былые события.— Нет, само по себе это даже неплохо,— продолжает она следом,— да только Тобиасу после этого шесть швов наложили да головные боли стали его донимать…
—Головные боли его из-за другого, мать, донимали,— снова вставляет свое пышнобровый старик.— Просто негоже это быть таким раздолбаем… Ведь не дурак, вроде, а совсем без царя в голове. Жизнь свою губит ни за что ни про что…
—Патрик не такой,— невольно вырывается у меня, и я сама же себя и одергиваю: вот зачем я это сказала? Зачем… Такой он, такой и есть.
А старик уже вскидывает на меня свои пронзительные глаза под шапкой седых волос и в лоб спрашивает:
—Любишь, что ли?
От этого прямого вопроса меня так и бросает в жар, словно я в какой-то паре световых парсеков от солнечного ядра, испепеляющего мою кожу нестерпимым жаром. Молчу — сгораю. Еще чуть-чуть и такой человек, как Ева Мессинг, просто-напросто перестал бы существовать… К счастью, фрау Коль похлопывает меня по испепеленной в прах коже и произносит:
—Чего это ты девочку терзаешь, старый упрямец,— разве не видишь, у нее все на лице написано. Так и не задавай глупых вопросов!— потом сует мне в руку полотенце и заставляет протирать блюдо из-под пирога. Должно быть, хочет успокоить меня… И я протираю, тру так отчаянно, что едва ли не проделываю в блюде дыру.
Ингольф Коль между тем молча выносит стол за порог.
Вернуться до возвращения Патрика с работы нам с Линусом, не удается — не думала, что мы так задержимся. Я ведь не рассчитывала идти к Колям на поминки… Только на кладбище. И теперь подхожу к дому в тщетной надежде на то, что наше отсутствие осталось незамеченным.
Надежда тщетна, как я и думала: Патрик стоит у калитки с буравит меня гневным взглядом…
—Ты ушла и бросила маму одну,— холодно кидает он, отступая, чтобы дать нам войти.
Не знаю, что на это ответить, кроме правды… но правда тоже не вариант для меня. Его холодность напрочь лишает меня дара речи…
—Я… мы просто…
—Ты ушла и бросила маму одну,— повторяет он так невозмутимо, словно ему и дела нет до моих чувств. Может, и в самом деле нет… Не верю: здесь что-то другое.— Зачем ты пошла на эти похороны, Ева? Я тебя видел, не отпирайся.
Ох, вот, значит, где собака зарыта…
—Я и не отпираюсь. Просто…
Но Патрик обрывает меня такими словами:
—Простого здесь ничего нет, Ева. Все очень сложно, по крайней мере для меня… Что с тобой происходит? Зачем ты пришла в наш дом и перевернула его вверх тормашками? Зачем залезла мне в голову и еще дальше… Зачем, если даже не хочешь сказать мне правду…
—Какую правду?— сиплю я, перепуганная его внезапной вспышкой гнева.
—Ту самую, которая побуждает тебя идти на похороны абсолютно незнакомого человека… Откуда ты его знала? Я хочу это знать.
—Я его не знала,— рада, что могу сказать хотя бы это.
—Не знала,— задумчиво повторяет мой собеседник, качая головой, словно тем самым лишь подтверждая собственные догадки.— Я очень бы удивился, будь это иначе… И в таком случае мы возвращаемся к тому же вопросу: зачем?— он смотрит так пристально, что я ежусь под этим колючим взглядом, способным проткнуть кокон моего идеально устроенного существования.— Кем тебе приходился Тобиас Коль, Ева? Прошу тебя, скажи правду.
—Я не могу…
Патрик закусывает губу и с минуту просто молчит, раскачиваясь с пятки на носок, словно управляемая ногой педаль швейной машинки. Туда-сюда, туда-сюда…
Вдох-выдох, вдох-выдох…
Я едва дышу, страшась его следующих слов.
Но Патрик не говорит, лишь засовывает руку в карман джинсов и протягивает мне лист белой бумаги… с именем моего отца, написанным маминым корявым почерком. Откуда он у него? Что если он узнал мамин почерк? Что если он все знает и потому так зол на меня… Что если я потеряла его… так толком и не имея. Что если…
Слезы вскипают на глазах, но я прогоняю их титаническим усилием воли — включаю защитный режим и спрашиваю, холодным голосом оскорбленного достоинства:
—Откуда он у тебя?
—Нашел.
—Где?
—Это имеет значение?
—Еще какое… Ты не имел права рыться в моих вещах! Это бесчестно.
Мои слова задевают его, и Патрик произносит:
—Она валялась на полу, когда я вернулся домой. Наверное, выпала из твоего кармана…
Я тут же жалею о сказанных в запальчивости словах — сама виновата, растеряха. Но страх не проходит: как бы там ни было, Патрику нужен ответ, а я отвечать не стану. Просто не смогу… Я еще не готова. Не так… и не сейчас.
—Прости.
—Это все, что ты можешь сказать?
—На данный момент да.
Он тяжело вздыхает, и мне так хочется обнять его, что я с трудом себя сдерживаю. Вот бы сейчас прижаться к его широкой груди, вдохнуть родной запах сухой древесины и отрешиться от всего, что стоит между нами… Коснуться губами его сухих губ, стереть поцелуем эту жесткую складку, наметившуюся на подбородке, провести кончиком пальца по высокой скуле со следами почти сошедшего синяка, оставленного кулаком Килиана — просто быть рядом и не думать. Но так, наверное, не бывает…
