Леваягрудьсемнадцать отвела меня вкомнату сшестью кроватями, где мы незастали ниодной груди иливагины.
–Вот,– сказалаона,– будешь спать здесь. Кроме тебя, здесь еще три камрадки. Сейчас они натренировке.
–Чтотренируем?– рассеянно осведомиласья.
–Уличный бой,– ответила инструкторша исделала шаг назад, какбудто намереваясь зафитилить мне ногой поуху.– Ты устраивайся, амне… надо… надо… вобщем, пока!
Она махнула рукой иубежала– неиначе какдокладывать высокому начальству озалетевшей сюда странной птице. Ох, выгонят… какпить дать выгонят… Яподошла кокну ипозвонила Мики. Его голос всегда действует наменя успокаивающе.
–Привет, милый. Ядолетела, все впорядке.
–Нуиумница,– сказал он.– Унас сМалышом тоже. Хотя мы потебе уже скучаем.
–Слушай, Мики. Уменя странный вопрос. Тебе какая моя грудь больше нравится?
–Гм…– онпомолчал, прежде чем ответить.– Аутебя их что– несколько?
–Ну-у, вообще-то две: левая иправая.
–Гм…– онснова помолчал.– Честно говоря, яих особо неразделяю. Какая подруку попадется, таихороша. Ачто?
–Датак, кслову пришлось.
–Ну, если кслову…
Я представила себе его озадаченную физиономию ирасхохоталась.
–Ладно, милый, небери вголову. Расскажи, что утебя новенького.
–Уменя-то?..– Мики помялся.– Давот, проверил кое-где кое-что. И, знаешь, работы хоть отбавляй. Нашей стобой старой доброй работы. Тебе понравится. Возвращайся скорей, будет чем заняться.
Я вздохнула. Вот, пожалуйста: стоит надень оставить человека безприсмотра, какон тутже берется застарое. Кошка издома– мышки впляс…
–Милый, пожалуйста,– сказала япо возможности мягко, поскольку давить женским авторитетом втаких случаях смерти подобно.– Обещай, что неначнешь ничего, пока яне вернусь. Очень тебя прошу. Обещаешь?
–Обещаю, обещаю…– неохотно проскрипел он.– Тытам еще долго?
–Ятолько приехала. Дай осмотреться.
–Понятно. Левая.
–Что?– удивиласья.– Очемты?
–Левая нравится больше.
Доменя наконец дошло: онвсе еще думает огруди. Нехорошо смоей стороны– вот так, напустом месте, заводить человека. Мне-то ничего, аему потом горячих мыслей нацелый день.
–Ага, ясно,– сказалая.– Чтож, изтебя вышлабы прекрасная анархо-феминистка.
–Вкаком смысле?
–Секундочку…– явдруг почувствовала, что наменя смотрят, иобернулась.– Извини, мне надо идти. Бай, позвоню позже.
Вдверях, прислонившись ккосяку, стояла сухопарая высокая тетка лет пятидесяти. Комплекцией она напоминала бейсбольную биту, если установить еетолстым концом вниз: гладкое, безсучков изадоринок, тело ималенькая, коротко стриженная головка– незначительным утолщением наверхнем конце. Интересно, какдолго она здесь имноголи услышала? Впрочем, мы сМики говорили наиврите…
Встретив мой взгляд, Бита едва заметно кивнула.
–Привет, камрадка. Так значит, это тыПравая… Скем говоришь? Смужем?
Английский, слава тебе, Господи. Вот былбы номер, еслибы она тоже оказалась бывшей израильтянкой, какдавеча Захава. Я почувствовала ловушку исостроила гримасу отвращения:
–Уменя нет того, что тысказала. Ивообще, унас вПалестине эти существа называются «безвагинопартнерами».
Бита снова кивнула– теперь одобрительно.
–Унас тоже. Институт брака– средство подавления свободы женщин диктатурой патриархального капитализма.
Оторвавшись откосяка, она сделала несколько шагов исела накровать. Дляэтого ейпришлось переломиться вдвух местах, ияпочти удивилась, неуслышав деревянного треска. Неиначе какздешние биты изготавливали изособо эластичных досок.
–«Женщин»…– повторилая.– Должна заметить, что вСиэтле камрадки неиспользуют иэто слово. Там говорят «вагинетки».
–Такэто вСиэтле…– пренебрежительно отмахнулась Бита.– Американки, что сних возьмешь. Они всегда предпочитали болтовню ивойну сословами. Не«женщина», а«вагинетка», не«гинеколог», а«вагиновожатый», не«муж», а«безвагинопартнер», не«словарь»…
–…а«словейка»,– подхватилая.– Да-да, тыправа. Аздесь что, иначе?
–Абсолютно!– протрещала Бита.– Здесь напервом месте дела. Анархо-феминистки выходят наулицы сражаться, ане просто размахивать плакатами. Внужный момент древки наших флагов превращаются вбейсбольные биты.
–Потебе это хорошо видно,– неудержаласья.
–Вкаком смысле?
–Решительность, энергия, убежденность…
Она самодовольно кивнула:
–Неточтоб мывовсе непридавали значения словам. Некоторые изних самим своим существованием закрепляют порабощение женщин. Кпримеру, «брак», «муж», «мент», «министр», «президент», «правительство», «государство»… Наша задача– уничтожить то, что составляет содержание этих слов, после чего они отомрут сами собой. Втаком порядке, ане наоборот.
Я восторженно захлопала владоши:
–Вотэто помне! Американки действительно слишком много болтают! Мы вПалестине предпочитаем стрелять! Всолдат, вментов, воккупантов!
Новый одобрительный кивок был мне наградой заэту тираду.
–Ивсеже, всеже…– солидно молвила Бита, накренив вперед голову-рукоятку,– Выбранное тобой имя неслишком подходит этому месту. Камрадки могут истолковать его нежелательным образом. Правая… гм… сама по-нимаешь…
–Разве женщина должна стыдиться своей правой груди?– начала былоя, ноона остановила меня, высоко воздев сухую щепку указательного пальца.
–Знаешьли ты, кто такие амазонки?
Мне показалось уместным глуповато похлопать глазами.
–Вообще-то слышала кое-что. Наязыке оккупантов это слово звучит несовсем прилично. «Имазона»– что-то вроде «мать ее– шлюха». Откровенно говоря, меня так дразнили наулице: «има-зонка», так что воспоминания неслишком приятные.
–Ерунда!– отмахнулась Бита.– Язык оккупантов невсчет. Амазонки сражались спатриархальным рабством, феодализмом икапитализмом! Сражались ипобеждали! Нодля этого им приходилось стрелять излука. Ачтобы стрелять, надо натянуть тетиву. Акак еенатянешь, если тебе мешает правая грудь? Итогда храбрые амазонки стали отрезать себе правые груди! Потому что победа важнее! Тысогласна?
Я потрясенно молчала. Невзирая нато, что Мики больше любил мою левую грудь, онмог сильно расстроиться, еслибы его жена вернулась домой безправой.
–Тыпредлагаешь мне отрезать…
–Пока нет,– Бита отрицательно помотала рукояткой.– Мыведь нестреляем излука. Вот еслибы стреляли…
–Да-да, вот еслибы стреляли…– совздохом облегчения проговорилая.
–Нокое-что надобы отрезать,– зловеще усмехнуласьона.
Мое сердце вновь упало впятки– пока еще вобе.
