Всё это напоминало десятикратно удлиненный рекламный анонс, который иногда предшествует появлению какой-нибудь спортивной суперзвезды илиидола поп-музыки, ивыглядело крайне неуместно длясудебного заседания, однако судья даже неподумал вмешаться. Когда, завершив наособенно высокой ноте свой ржаво-режущий спич, прокурорша наконец провозгласила имя свидетеля идвери вторце зала распахнулись, япочти ожидала, что последует взрыв аплодисментов, свист итопот, какими обычно встречает кумиров восторженная публика. Нозрители, похоже, хорошо знали местную процедуру: никто даже непикнул.
Девятнадцатилетний герой Джексон Реддик ивсамом деле напоминал таракана, вставшего назадние лапки: худющий длинноволосый юноша, нервный иугловатый. Наего прыщеватой, пылающей красными пятнами физиономии читались детский испуг, подростковый вызов иженская готовность кистерике. Паренек двигался попроходу неуверенными шаткими шажками, какбудто сомневаясь, неперейтили прямо сейчас вгоризонтальное, более естественное дляжуков положение, чтобы шмыгнуть потом куда-нибудь подлавку, вспасительную темноту, кпаутине, хлебным крошкам идохлым мухам.
Зал зашумел. Аудитория, повинуясь властному жесту прокурорши, послушно сфокусировалась наявлении Реддика-младшего; повернул голову иподсудимый. Теперь я отчетливо видела его лицо– лицо отца, только что выслушавшего похвалы своему отпрыску, пусть инеумеренные, ноотэтого неменее приятные родительскому сердцу. Гай совершенно очевидно гордился сыном, словно забыв огнусной роли, которую тот сыграл вего аресте игрядущем осуждении надлительный тюремный срок. Итоже самое чувство было написано налице матери, Николь Реддик; правда, там гордость засына соседствовала сзаботой, сбеспокойным высматриванием мелких деталей, видимых ипонятных лишь ейодной: здоровли мальчик? Хорошоли питается? Скем дружит? Какему живется вотрыве отсемьи?
–Только заодно это Реддику надо дать пожизненное…– пробурчал сидевший рядом сомной старикан.
–Зачто именно?
–Зато, что воспитал такого мерзавца,– шепотом пояснил он.– Каквам это нравится: донес насобственного папашу!
–Новедь папаша– террорист,– напомнилая.– Выже сами сказали.
–Нутак что? Террорист террористом, адоносить…
Его прервал стук молотка: судья требовал тишины. Начался допрос свидетеля. Сказать, что Джук топил отца, значит несказать ничего. Он непросто столкнул папеньку заборт, ноизалепил ему веслом поголове, апотом ткнул вгрудь багром итупым ножом отпилил вцепившиеся вборт пальцы, после чего завел лодочный мотор идля гарантии прошелся поместу мясорубкой вращающихся винтов, пристально вглядываясь– непоявитсяли наводе кровавое пятно. Уже завершив показания, Джексон попросил дозволения подать судье письменное прошение, которое тутже изачитал вслух. Там любящий сын умолял назначить опаснейшему террористу Гаю Реддику самое суровое наказание извсех возможных. Всамом конце онвыразил горячую надежду, что папа проведет остаток своих дней зарешеткой.
Слушая сына, Реддик то идело оборачивался, чтобы посмотреть нажену. Еелицо было мокро отслез– немых, бесшумных, никак немешающих ходу процесса. Николь непыталась ихутереть– возможно, она даже неотдавала себе отчета, что плачет. Гай явно старался ее подбодрить, хотя его собственные глаза тоже подозрительно блестели. Нонапрасно яискала наихлицах хотябы тень возмущения илигнева;они, скорее, переживали засына, предвидя илипредполагая тяжкие последствия раскаяния, которое ему неизбежно придется пережить помере осознания совершенной иммерзости. Никакого осуждения– лишь глубокая печаль, сочувствие, тревога– неза себя– занего.
Это поразило меня всамое сердце. Родители, забывшие из-за сына онависшей надними смертельной угрозе,– исын, забывший ородителях из-за вдолбленных внего отвратных ценностей. Из-за ценностей толстомордой мисс Туты Урбивай– властной окружной людоедки, уже нацелившейся нагубернаторство штата, азатем– наБелый дом и, какзнать, намировое господство. Если это произошло встоль благополучной и, несомненно, любящей семье, оттакогоже уродства незастрахован никто– вообще никто, включая меня.
Разве язнаю, что вливают вуши моему Малышу? Нет, незнаю. Япросто отправляю его вшколу напять-шесть часов, искренне полагая, что это естественное продолжение дома, что его учат счету играмоте, географии ифизике. Что он вбезопасности, что онокружен друзьями-сверстниками изаботливыми взрослыми. Что его непоставят, обмирающего отужаса, наколени вшкольном туалете, чтобы запихнуть ему врот то, что запихнули несчастной Саманте Вайт. Что ему невнушат отвращение ктому, что нормальные люди обязаны защищать, ине заставят защищать то, что нужно ненавидеть. Выходит, сегодня яне могу быть уверенной всвоем любимом ребенке– иэто самое страшное. Неисключено, что прямо сейчас, вэту самую минуту, его превращают втаракана, вчудовище, готовое топтать итопить собственных родителей…
–Эй, подруга… Очнись…– Мики тряс меня заплечо.
Прокручивая фильмы-ужастики всвоем разыгравшемся воображении, ядаже неуслыхала, какобъявили очередной перерыв. Публика расходилась. Гая Реддика уводили иззала через служебный выход. Его жена сидела, нешевелясь, уставившись водну точку. Ихсын увлеченно переговаривался сТутой.
–Пойдем, что тызастыла?– Снова поторопил меня Мики.– Илиплан отменяется?
–Нет-нет, яготова…
Мывышли иззала испустились наподземную стоянку. Смахивающий набегемота полноразмерный «линкольн-навигатор» прокурорши стоял назарезервированном длянего месте. Нацеленную туда видеокамеру Мики развернул еще вчера вечером, перед тем какраскусить сигнализацию.
–Пришли,– сказал он.– Сезам, откройся.
Самодельный пультик сработал безукоризненно: задняя дверь поднялась, открывая огромный пустой багажник. Мики положил руку мне наплечо.
–Давай, девочка, вперед… Она вот-вот выйдет. Если заметит, просто пристрели ее инеторопливо выходи наулицу. Окей?
–Окей.
Язалезла вбагажник иулеглась.
–Удобно?– спросил заботливыймуж.
–Какв двуспальной кровати. Тыбы тут тоже поместился.
Мики ссожалением помотал головой:
–Нельзя. Меня она точно учует. Мужики, знаешьли, пахнут.
–Тыдляменя– какроза, милый,– улыбнуласья.– Правда, роза, растущая вконюшне. Ладно, хватит болтовни, закрывай.
Дверца опустилась, ияосталась одна– думать оМалыше. Каквыяснилось, эти мысли никуда неделись: они лишь отошли навремя всторонку инетерпеливо переминались там, кактолпа детей вожидании шоколадного торта сосвечками. Что сними будет, сэтими детьми? Что будет смоим сыном? Ямогу сколько угодно учить его говорить правду, вступаться заслабых, неуступать грубой силе, блюсти свою человеческую гордость исобственное достоинство, уважать старших и– пуще всего– непредавать доверия тех, кто ему доверился. Новсему этому грош цена, если одновременно ему внушают, что мама неточтобы врет, апросто отстала отвремени. Что мама многого непонимает, что надо думать совершенно иначе, аточнее– вот так, итак, итак…
Адети– они ведь иесть дети: изних обычно ислова невытянешь. Сидят имолчат себе– поди узнай, что там варится вэтом красивом, доболи любимом котелке. Вот иНиколь незнала, иее бедный муж, смощной шеей, красной отстыда заАмерику, тоже незнал. Ичто– помогла иммощь этой шеи, уверенность инезависимость отца ихозяина? Помогли импростые семейные радости, ежедневная забота одетях идруг одруге, уважение илюбовь? Ничерта! Все пошло коту подхвост, когда мальчик решил наконец заговорить. Они строили дом-крепость, дом-бастион, надежное убежище отлюбых обстрелов извне. Кто жмог знать, что бомба взорвется внутри, прямо завоскресным столом, ичто пронесет еетуда некто иной, каксын инаследник… Кто мог… Нотут пискнула сигнализация, ия вынужденно переключилась набоевую реальность.
