— Внутри? Что внутри? — говорит Крейг со скучающим видом. — Ты не поверишь, но мы тебя слушаем. Продолжай.
— Бэйтмен, — говорит Прайс, немного смягчившись. — А ты что думаешь?
Я поднимаю глаза, улыбаюсь и ничего не говорю. Где-то — может быть, в телевизоре? — играет гимн. С чего бы вдруг? Я не знаю. Может быть, перед рекламным блоком. Завтра в Шоу Патти Винтерс — вышибалы из клуба «Nell's»: Где-то они теперь? Я вздыхаю и пожимаю плечами. Мне все равно.
— Хороший ответ, — хмыкает Прайс и добавляет: — Ты просто псих ненормальный.
— Это — самая ценная информация, которую я слышу с… — я смотрю на свой новый застрахованный золотой Rolex. — Это Макдермотт, что ли, заказал всем сухого пива? Господи, я хочу виски.
Макдермотт ухмыляется и рявкает:
— Милая крошка, стройные ножки. Длинная шейка и все дела.
— Очень культурно, — кивает Гудрич.
Найджел Моррисон, весь из себя утонченный, стильный англичанин, подходит к нашему столику; в петлице его пиджака от Paul Smith — цветок. Но он не может задержаться надолго, потому что ему надо встретиться в «Delmonico» с друзьями, Ианом и Люси, которые тоже англичане. Он практически сразу уходит, и я слышу, как кто-то фыркает:
— Найджел. Паштет из животного.
Кто-то еще говорит:
— Послушайте, кто-нибудь в курсе, что пещерные люди были покрепче нас в смысле характера?
— А кто занимается счетами Фишера?
— Фишер — это фигня. Вот Шепард — это да.
— Это не Дэвид Монроу? Тот еще прожигатель жизни.
— О господи.
— Да ради бога.
— …худой и желчный…
— А что я с этого буду иметь?
— Какой Шепард, который актер? Или счета Шепарда?
— Богатые люди с дешевыми стереосистемами.
— Нет, девушки, которые пьют наравне с мужиками.
— …мудозвон как он есть…
— Прикурить? Симпатичные спички.
— А что я с этого буду иметь?
— …бла-бла-бла… По-моему, это я сказал:
— Мне надо вернуть кассеты в видеопрокат.
Кто-то уже достал сотовый телефон Minolta и вызвал такси. Я не прислушиваюсь к разговору у нас за столиком, я наблюдаю за парнем — точь в точь Маркус Холберстам, — который расплачивается и собирается уходить, а потом кто-то спрашивает, ни с того, ни с сего: «Но почему?», — и хотя я очень горжусь тем, что мне удается сохранять хладнокровие, и не дергаться, и соответствовать тому, что окружающие думают обо мне, я слышу вопрос и машинально его осмысливаю: «Почему?» — и машинально же отвечаю, от фонаря, безо всякой причины, я открываю рот, и слова текут сами собой, такой вот итог для идиотов:
— Ну, хотя я знаю, что должен был сделать это, и зря я этого не сделал, но мне уже двадцать семь, а это…жизнь, какой она кажется в барах и клубах Нью-Йорка, а может быть, и не только Нью-Йорка, а вообще, везде, в конце нашего века… и так, как мне кажется, ведут себя люди… это и значит — быть собой, быть Патриком, так что… в общем…
Я умолкаю, вздыхаю, слегка пожимаю плечами, и снова вздыхаю, а над одной из дверей, занавешенной красной бархатной шторкой, висит табличка, на которой написано красными буквами в тон занавеске: ЭТО НЕ ВЫХОД.
